Ажиотаж среди читающей публики начался, как только стало известно, что Улицкая приезжает в Брянск. Телефоны в главной библиотеке области буквально разрывались. Учителя литературы спрашивали, можно ли привести на встречу с любимой писательницей целые классы. Сразу стало ясно, что даже большой читальный зал библиотеки с трудом вместит всех жаждущих встретиться с живым классиком. За два дня до встречи купить книгу Улицкой в брянских магазинах, дабы получить вожделенный автограф, было не реально. И без того хорошо покупаемые книги Улицкой размели моментально…

Читальный зал стал наполняться за час до назначенного времени, за полчаса до встречи уже трудно было отыскать свободное место. Сотрудники библиотеки сбились с ног, поднося стулья из других отделов, но вскоре и их не стало, так что многим пришлось слушать любимую писательницу стоя.

Интеллигентная пожилая публика, учителя, преподаватели университетов, студенты, работники культуры, местные литераторы, журналисты встретили Улицкую аплодисментами.

Популярную писательницу и сопровождавшую её Екатерину Гениеву, генерального директора Все — российской государственной библи — отеки иностранной литературы, удивило, что на встречу пришёл класс кадетов. «Такого ещё не было!» – воскликнула Гениева. Один из подтянутых юношей в форме, смущаясь, вручил писательнице букет. У многих были даже не единичные книжки, а тома Улицкой. Перед кем-то  лежала стопка свежеизданного «Даниэля Штайна» тоже для подписи, видимо, в подарок друзьям, знакомым.

Кто-то, наверное, учитель литературы усердно конспектировал выступление писательницы. А началось оно с монолога о себе, о том, как Людмила Улицкая из учёного генетика превратилась в писателя.

Золушка от литературы

– Я закончила биофак МГУ. Отец был специалист по сельскому хозяйству и всю свою жизнь успешно боролся с тяжёлыми тракторами и комбайнами, которые, как он считал, губительны для почвенного слоя. Его борьба успехом не завершилась. И мне с ранней юности казалось, что самое правильное занятие в жизни – это наука. Я окончила кафедру генетики. Получила направление в Институт генетики Академии наук. Но я недолго там проработала. Это был конец 60-х, мы были молодые люди и, кроме того, что были увлечены своей профессией, мы много читали. А это было время расцвета самиздата, и нас всех «накрыли» на чтении, перепечатке и размножении книг, которые сегодня лежат во всех магазинах. Это, кстати, одна из замечательных и, может быть, самых важных примет перемены времени – то, что книжки, за которые мои друзья реально получали тюремные сроки, а я просто лишилась работы, закрыли нашу лабораторию, сегодня доступны всем. Так закончилась моя биологическая карьера. С тех пор я уже в биологию не вернулась.

Меня довольно долго не брали на работу, лет девять я сидела дома. Был такой тяжёлый период: это были 70-е годы, болела и умирала моя мама, у меня появились двое сыновей. Когда через десять лет я опомнилась и поняла, что настал момент снова вернуться к занятиям профессией, оказалось, что профессия мной полностью утрачена, потому что молекулярная биология – это такая наука, которая особенно в эти десятилетия, да и сейчас это происходит, развивается с необычайной скоростью. И я чувствовала себя безнадёжно отставшей и решила, что я, как моя мама, пойду в какую нибудь биохимическую лабораторию делать анализы крови в больнице. И когда я нашла место работы, вдруг я получила неожиданное предложение пойти работать в театр.

Три года я проработала заведующей литературной частью Еврейского музыкального театра. Я всегда говорю, что стала писателем по системе Станиславского: сыграла. Потому что когда я пришла в театр, я была человеком с улицы, и театр был довольно своеобразный, полусамодеятельный. Там были полуактёры, полутанцоры, полухудожник – и всё было на таком доморощенном уровне. А я была завлитчастью, который не знал еврейского языка. Так что одно другому соответствовало. Тем не менее, мне эти три года работы там очень много дали. Из театра я ушла че — ловеком, который знал, что надо поставить задачу и всё можно сделать, потому что в театре мне пришлось очень многому научиться и, главное, научиться верить, что, «кажется, я всё могу»!

К примеру, мне заказывали статью в газету, скажем, «Советская культура», а я газет не читала вообще, поэтому сначала меня охватывало чувство ужаса, но потом я шла в библиотеку, брала подшивку газет, смотрела, как это делается, понимала, что в общем то не боги горшки обжигают, можно сделать, и сделать не хуже. Я никогда не училась ни в литинституте, ни в каком либо гуманитарном вузе. Должна сказать, что мне этого не хватает. Гуманитарное образование – очень нужная вещь, очень полезная, но так получилось, что я училась на ходу, уже работая.

В конце 80-х годов я написала некоторое количество рассказов и отправила их в самые главные наши толстые пять журналов. Получила пять отказов. Это было начало моей литературной карьеры. Постепенно эти рассказы были напечатаны, по моему, три из них даже получили премии, но в тот момент было совер — шенно ясно, что моё наивное движение зайти в литературу прямым путём обречено на неуспех. Но я об этом не очень думала, потихонечку сидела и рисовала свои рассказы, издала парочку детских маленьких книжечек. А потом эти рассказы собрались в сборник, который я дала своей подруге на прочтение.

Подруга моя, Маша Зорина, в тот момент (она пере — водчик с французского языка) работала во Франции, в театре переводчиком. Она взяла этот сборник, отвезла во Францию, принесла в одно издательство… Короче говоря, прошло какое то время. Это был, по моему, 1990 год, и вдруг я получила предложение от этого издательства. Письмо это было, как письмо с Марса, потому что этого не могло быть. Первая моя книжка «Бедные родственники» действительно вышла на французском языке. Несколько месяцев спустя этот сборник, дополненный повестью «Сонечка», вышел в России.

Я говорю, что на самом деле я – Золушка. Мне жутко, дико повезло, потому что я за успех не заплатила никакой «кровавой ценой»: ни унижением, ни мучительными хождениями по редакциям. Потому, что произошло всё легко и естественно. Хотя, с одной стороны, очень медленно, с другой стороны – очень быстро, потому что первая книжка вышла в 93-м году, сейчас мы имеем 2007-й, у меня книг, я насчитала, двенадцать за это время. Это очень много.

Сейчас я написала очень тяжё — лую для меня книгу ( «Даниэль Штайн». – Прим. И.А.) последнюю. Я на ней, можно сказать, надорвалась, и всё время бродит в голове мысль, что, может, пора и закончить, я много написала. Эта мысль ме — ня не пугает. Закончилось – значит закончилось, займёмся чем-нибудь  другим. Точка нуля чрезвычайно плодотворна в жизни, потому что всякий раз, когда теряешь абсолютно всё, что у тебя за спиной, возникают новые возможности, о которых ты не мечтал…

Работа  «до упаду»

– Людмила Евгеньевна, прежде всего поделитесь, пожалуйста, вашими впечатлениями от встречи.

– Приятная атмосфера, я как автор могу быть абсолютно счастлива, имея такое количество читателей, меня любящих, встречающих меня так сердечно, с благодарностью! И есть в этом чувство ответственности. Вот сегодня ко мне подошла женщина с дико сложной судьбой, с болезнями детей, смертями (бывают такие особо несчастные судьбы). И что-то  она от меня хочет, но я не могу ей помочь, я ведь не Господь Бог. А у неё такое ощущение, что я с ней поговорю и что-то  изменится в её тяжёлой жизни. И от этого иногда возникает чувство растерянности, но я ничего не могу сделать.

– Вы приехали в Брянск в дни празднования 190-летия Алексея Константиновича Толстого. Что для вас значит эта фигура. Любите ли вы его произведения?

– Я его очень люблю как автора, люблю очень давно, с молодых лет. Мой свёкор был большим любителем Алексея Константиновича. И я помню, как мы путешествовали по России на стареньком «Москвиче» и он читал замечательную «Историю государства Российского», всё это безумно остроумно. И Толстой – один из очень ценных и важных и умнейших людей в России. Конечно, при том богатстве русской литературы, которым мы обладаем, Алексей Константинович может показаться фигурой второстепенной. Возможно, что в русской литературе XIX века он действительно занимал второй ряд, но как блестящая личность, умница, интереснейший человек, несомненно, стоит в первом. Письма его совершенно поразительны! Для меня это не второстепенная фигура. Очень остроумный, очень современный… Современнее многих сегодняшних! С невероятным презрением к пошлости, он её замечательно чувствовал, до сих пор ведь сохранился Козьма Прутков как блестящая сатира. Это живое!

– Вы признались, что ваша последняя книга «Даниэль Штайн» вас истощила, как вы намереваетесь преодолеть эту усталость, и есть ли какие то плны, задумки?

– После Штайна состояние «полного нуля». С одной стороны, привыкла работать и пора бы начать что-то  делать, но, с другой стороны, чувствую дикую усталость. Вот я сейчас начинаю думать в определённом направлении, и это направление опять таки тяжёлое: 70 е годы не луч — шее время в жизни моей, моих друзей, страны. Я при — надлежу к поколению младших шестидесятников. Я дружила с Юлием Даниэлем покойным, Наташа Горбаневская, вышедшая на площадь в 68 м году, когда сове — тские войска вошли в Прагу, была моя подруга с юнос — ти. Так что это всё были люди очень мне близкие. И хоть не было ни дерзости, ни такой энергии, чтобы стоять с ними рядом на Красной площади, но тем не менее это был круг моих друзей, с которыми я пила чай, и я разделяла отвращение к той власти, к которой мы все тогда были приписаны и не рассчитывали никогда, что ситуация может каким то образом измениться. Она изменилась, и мы опять не в восторге, нам далеко не всё нравится из того, что происходит сегодня с нами. Но, с другой стороны, возраст обязывает к тому, чтобы перестать раздражаться и ненавидеть, находить возможности существования в настоящем времени.

И вот я начинаю работать и ду — маю, что опять влезаю в нечто тяжёлое, мучительное. Мой старший сын, когда прочитал «Даниэля Штайна», сказал: «Ну, мама, это конец, после этого ничего больше писать нельзя, только про кошек и собак». Мои «кошки и собаки» сегодня – это проект по толерантности: «Другой, другие, о других». Четыре книжки уже вышли. Три написано, задумано ещё несколько. Это тоже требует времени. Сидишь, ковыряешь, работаешь с художниками, но нет такой сдачи крови, как тогда, когда ты пишешь книгу. Поэтому сейчас я делаю что-то  по мере необходимости сегодняшнего дня. Не стремлюсь быстро садиться за компьютер работать.

– А есть ли у вас увлечения, то, что помогает восстановить форму?

– Развлекаться не умеем ни я, ни мой муж. Единственное содержание жизни – работа. Он – художник и проводит большую часть дня жизни в мастерской. Это для него самое главное. То же самое и со мной. И мы уже не так чтобы особенно молоды, поэтому работаем до упаду, до усталости последней. Вот как я не научи — лась в молодости отдыхать, получать удовольствие от жизни, так до сих пор не научилась. Хотя недавно у меня было чудное путешествие, мы с приятелем ездили в Исландию и Голландию на неделю. Такая была замечательная, интересная поездка, но в конце я стала нервничать: пора домой, сколько ж можно отдыхать!

Второй слой

– Ваши книги переведены на 32 языка. Читатели разных стран одинаково ли хорошо понимают вашу прозу или есть какие то национальные особенности восприятия?

– В Европе меня не перевели только на исландский, остальные языки есть. И везде одни и те же вопросы. Довольно сходная реакция. Единственная страна, которая меня удивила своей необычайной тонкостью – Япония. Там я столкнулась с читателем, который точно считывает второй слой. Я поражена! У них там была напечатана повесть «Сонечка», и газетная статья была озаглавлена «Поэма белого цвета». А там тема белого для меня очень важна, и я пишу белые портреты художника, хризантемы, которые сажает Сонечка на могиле, не приживаются, белый снег. Это тема белизны как душевной невинности, как глубочайшей наивности, доверчивости жизненной Сонечки. Для японцев это как азбука, очевидно и ясно.

Что касается нашего российского читателя, по моему, один или два очень искушённых читателя заметили сознательно разработанную тему белого цвета. И я была поражена, как легко японцы прочитали эту незамысловатую, но всё таки шифровку. У каждой книги есть свои, так сказать, маленькие радости внутри. Иногда они читаемы, иногда нечитаемы. Но тонкий читатель иногда вылавливает, другие – нет. Ведь книжка должна быть многослойной, чтобы быть интересной. Человек совсем незамысловатый прочитает сюжет, другой ухватит что-то  ещё, другой – то, что под сюжетом. Я знаю, что книжка (в особенности роман) должен как капуста быть. Там одна коробочка в другой, другая – в третьей, и так до какой то иголки, а у неё на конце и сидит самое главное – смерть Кощея. Вот эта многослойность литературного произведения – интересная, серьёзная, важная вещь для работы.

– А что читает Людмила Улицкая, где черпает вдохновение?

– Сейчас я читаю с величайшим удовольствием «Войну и мир» не первый раз в своей жизни и изумляюсь тому, как каждый раз я открываю что-то  новое, на что не обращала внимание раньше. Вот в это прочтение меня восхитила и безумно тронула сцена встречи Пье — ра Безухова с умирающим отцом, как она написана тончайшим, гениальным образом! Почему то раньше я её просто прочитывала без особого внимания. Изумительно! И вот каждый раз вылезает что-то  яркое. В этот раз это сцены войны. Я, наверное, до них доросла! Эти огромные батальные сцены и то, как Лев Николаевич (как живописец!) выстраивает эти сцены. Это совсем не то, что диалог в гостиной, это другие средства, другая подача материала. Любимое произведение – «Капитанская дочка». Ничего по русски лучше написано не было!

Человеческое и животное

– Людмила Евгеньевна, вы – учёный генетик и литератор, который тоже исследует. Исследует души. Как вы полагаете, в человеке больше животного или человеческого, человечного, если хотите?

– Меня часто одолевают вопросом: как я из учённого стала писателем. Я должна сказать, что это был очень сложный переход, потому что объектом всегда был человек. И когда я была генетиком, мне человек был интересен физически: как он устроен. И когда я стала писателем, я тоже изучаю человека. Жутко интересно! Я вам не смогу ответить на этот вопрос. Вопросов миллион. Писатель, и особенно такой как я – писатель частного случая. И писателя это интересует больше, чем некое общее построение, теория.

Чего в человеке больше животного или духовного? Об этом написано много. И философы, и богословы этой темы касались. Человек, безусловно, животное, он обладает всеми признаками животного. И то, что он вышел за пределы животного мира – тоже безусловно! Когда то я говорила: «Вот, обратите внимание! (Я считала, что я такая умная, что могу позволить себе это сказать!). Человека от животного отличает чувство смерти!» Человек знает, что такое смерть, понимает, что он смертен и это очень существенно отличает его от животных. И вот пару лет назад я по телевизору увидела английский фильм из серии ВВС о природе, где показывали, как слоны совершали самый настоящий ритуал над останками своего погибшего товарища! И я смотрела в полном потрясении. И поняла, что я сказала глупость. Мы очень плохо и мало знаем о животных, мы и о себе то плохо и мало знаем. Поэтому, когда вдруг бывают какие то прозрения, озарения ты думаешь, что совершил маленькое открытие, и очень ра — дуешься по этому поводу.

– Ваш творческий вечер в Брянске показал, что здесь у вас множество поклонников, но ведь зал библиотеки не вместил всех желающих встретиться с вами, многие не смогли прийти. Что бы вы хотели пожелать вашим читателям?

– Мы живём в таком мире, где всё меньше и меньше людей считают нужным думать. Это очень плохо. Я бы хотела, чтобы люди думали. И если мои книжки в какой то степени заставляют людей думать, заставляют людей анализировать самих себя, ситуацию, окружаю — щий мир, то это очень хорошо, потому что многие тяго — ты нашей жизни от бездумности нашей. Оттого, что плохо думаем.

Ирина АЗАРОВА.

Фото Ирины БОРИСОВОЙ, Марии ЛУШИНОЙ.

www.fotobank.ru.