В начале этого года завершилась история, о которой «Брянская ТЕМА» рассказывала в своём новогоднем выпуске: писатель и сценарист майор полиции Сергей Непша был официально принят в Союз писателей России. Для вручения коллеге членского билета на родную Брянщину приехал другой наш земляк — военный журналист, писатель да и вообще человек с очень непростой судьбой Николай Иванов. Военные командировки в Афганистан, чеченский плен, длинной в 113 дней и ночей, — эти и другие переломные моменты своей биографии Николай Фёдорович с необычайной правдивостью описал на страницах своих книг. Во время короткого визита на малую родину писатель дал эксклюзивное интервью «Брянской ТЕМЕ».

— Николай Фёдорович, цель вашей рабочей командировки в Брянск должна быть приятной вдвойне. Всё-таки не так уж часто случается принимать в Союз писателей земляков…

— Земляков встречать всегда приятно, в любой ипостаси: на фронтах, во время боевых действий, на литературном поприще. С писателем Сергеем Непшей я познакомился совершенно случайно, он был участником моего литературного семинара в Переделкино, посвящённого военной тематике. Сергей хорошо зарекомендовал себя как автор рассказов о капитане Селёдке, в результате его приняли в Союз писателей России. И я очень рад, что мне посчастливилось поучаствовать в судьбе этого замечательного человека.

Знаете, мне всю жизнь помогали, и я помогаю. По этому поводу расскажу одну жизненную ситуацию. Однажды я был проездом в Трубчевске. Накрапывал дождь, я ехал по трассе и увидел бодро шагающую старушку. На вид ей было лет восемьдесят, не меньше. Я притормозил у обочины, чтобы предложить свои услуги водителя-попутчика. Старушка подошла к автомобилю, заглянула в окно и с недоверием спросила: «Ты чего это здесь стал?» Мой ответ: «Просто хотел подвезти», был сочтён неудовлетворительным, и она с ещё большей настороженностью поинтересовалась: «Разве, ты меня знаешь? А если не знаешь, зачем остановился?» Пришлось оправдываться, мол, ехал, дождь идёт, дорога длинная, решил подвезти… Бабушка внимательно выслушала меня и с удивлением воскликнула: «Так почему тогда другие не остановились?!» В итоге с огромным трудом уговорил её сесть в машину.

На самом деле эта история смешная и грустная одновременно. Ведь очень часто люди и по жизни так «проскакивают», не замечая друг друга, не останавливаясь, а готовность помочь, проявить участие странным образом удивляет людей.

— Даже в вашей истории про трубчевскую старушку чувствуется тонкий взгляд писателя, улавливающий такие, казалось бы, незаметные, но значимые детали. Скажите, как часто подобные истории из жизни перекочёвывают на страницы ваших книг?

— Знаете, у меня не так много книг. Сидя в кресле и глядя в потолок можно такое фэнтези напридумывать! Да, главное, быстро! Не люблю экспресс-чтиво, все эти книги, которые не жалко оставить в метро. И очень не хотел бы, чтобы мои романы вот так оставляли, несмотря на теперешнюю моду «забывать» книги ради других читателей.

Свои книги я добываю, поэтому и пишу их медленно: выстраиваю характеры и судьбы. А ещё, мне кажется, каждое по-настоящему стоящее произведение должно быть информационно насыщено. И если я пишу маленький эпизод о колоколе, то отправляюсь в Ярославль к мастерам-литейщикам, вместе с ними прохожу весь путь рождения колокола — от обжига и долгого остывания в земле до пробы его на звучание.

В настоящее время пишу роман, где у меня «подрастает» героиня, двенадцатилетняя девочка. Однажды я услышал, что в Орловской области сохранился обрядовый праздник «Кукушкины слёзы», когда девочки мастерят маленьких кукол из одноимённого растения и тем самым прощаются с детством. Только после этого обряда девочкам разрешается подкрашивать губы и ходить на танцы. В своей книге мне захотелось описать этот удивительный обряд. Было это в прошлом году. Праздник выпал на мой день рождения, и, несмотря на уговоры родных провести этот день дома, я отправился в поисках информации в маленькие деревеньки Орловского Полесья. Мне самому интересно добывать материал и так же интересно рассказывать о своих открытиях людям.

— Наверное, именно поэтому в вашей жизни были прыжки с парашютом и операционные полевых хирургов, спуск в ракетные шахты и форсирование реки на танке…

— А как же иначе? Я ведь изначально выбрал для себя непростую профессию военного журналиста и всегда должен достоверно знать о том, что рассказываю людям. Потому что с войной нельзя заигрывать…

«Тем, кто выжил в Афгане…»

— Как же всё-таки получилось, что вы выбрали для себя карьеру военного? И почему потом появилось дополнение «журналист»?

— Помню (учился тогда в седьмом классе), копал торф недалеко от своего родного села Страчево, что в Суземском районе. Торфа много было, и мы топили им дом. Вдруг приехала моя сестра на велосипеде и сказала, что меня срочно вызывают в военкомат. Дело в том, что я как-то  обмолвился военкому, что хочу поступать в Суворовское училище. Вот он и поспособствовал.

Написал заявление, начал проходить медкомиссию. Правда, врачи заявили, что мои больные гланды могут стать препятствием для дальнейшей службы, на что я, не задумываясь, возразил: «Давайте вырезать!»

Мне до конца не верилось, что простой мальчишка из деревни сможет поступить в такое престижное военное училище. Тем более что из Брянска нас, претендентов, ехал целый плацкартный вагон!

Первые экзамены, диктант и физподготовку, я сдал отлично. И хотя по остальным предметам получил тройки, меня приняли в Московское суворовское училище.

Учился хорошо. Вскоре стал командиром отделения, вице-сержантом, затем вице-старшиной роты. В пятнадцатилетнем возрасте у меня в подчинении было уже сто человек, я отвечал за проверки, прогулки, построения, кормёжку, наряды, бани…

Кстати, мне одному из последних подписали рапорт о поступлении в высшее военное училище. Командир взвода частенько говорил: «Генералом будешь! В командное училище пойдёшь!» — а я к тому времени уже начал писать стихи и планировал продолжить обучение на журфаке Львовского высшего военно-политического училища. Так что за своё звание «журналист» мне пришлось побороться — с трудом убедил командование подписать мой рапорт.

— Как и почему вы впервые решили заняться творчеством?

— Когда я ещё жил в Страчево, мой старший брат Александр начал писать поэму о моих деревенских похождениях. Потом он уехал учиться в Брянск и оставил свои литературные опыты. Я нашёл эту тетрадку и решил закончить поэму. Так и приобщился к высокому! В Суворовском училище продолжил писать стихи, потому и решил стать военным журналистом.

После окончания журфака львовского училища меня за разгильдяйство отправили в десантные войска. Как сейчас помню, 15 мая 1977 года я вышел из столовой с расстёгнутым воротничком и попался на глаза командиру взвода. Меня назвали разгильдяем и отправили служить в ВДВ.

— А разве десантные войска не считаются армейской элитой?

— Только не для журналистов! Десантники не выпускают больших газет, лишь маленькие дивизионки, очень похожие на наши районные СМИ. Военным журналистам такая работа кажется неперспективной. К тому же это очень замкнутая каста, из которой сложно вырваться. Даже своих журналистов десантники обучают по полной программе. Так что, если обученный человек захочет уйти, его всячески удерживают, чтобы не тратить время на подготовку новых претендентов на его должность. И ещё один момент: если десантная дивизия выходит на марш-бросок, то бегут все без исключения: и повар, и журналист, и командир. Несмотря на всё это, служба в ВДВ меня не пугала. Кстати, я первым из своего выпуска попал в крупный общероссийский журнал: работал вначале корреспондентом, а потом и главным редактором в отраслевом издании «Советский воин». Но это было уже после афганских командировок…

— Как случилось, что вас отправили в Афганистан?

— Первый рапорт в Афганистан в 1979 году я написал по собственной инициативе. Помню, как военных журналистов собрали на совещание, и наш руководитель сказал: «Ребята воюют в Афганистане уже полтора года, нужно подготовить для них замену. Кто готов поехать?» И все как-то  притихли… Мне стало стыдно за товарищей, и я поднял руку.

Долго не говорил жене о готовящейся командировке. За неделю перед отъездом мы пошли по магазинам, она закупила очень много продуктов. Я просто сказал: «Зачем так много? Я уезжаю…» Других пояснений не требовалось. Жители военных городков по-другому относятся к известиям о скорых командировках в горячие точки, без лишнего гражданского трагизма. Но все знают: шанс не вернуться очень велик.

После первой поездки я написал повесть «Гроза над Гиндукушем», которую опубликовала «Красная звезда», а затем и журнал «Октябрь». В 1985 году за свой литературный дебют я получил престижную премию имени Николая Островского. И мне, обычному редактору дивизионки, лично позвонил командующий воздушно-десантными войсками генерал-полковник Дмитрий Семёнович Сухоруков, поздравил с публикацией и вручением премии. «Можете попросить меня о чём угодно», — сказал напоследок командующий. Я попросил… снова отправить меня в Афганистан. Генералполковник пообещал подумать, и ровно через месяц я был в списке командированных. Правда, оформили меня как врача — в то время в Афганистане особенно требовалась помощь медиков.

Когда я добрался в родную дивизию, меня встретил начальник политотдела со словами: «Насчёт тебя командующий звонил, сказал, что если хоть один волос с твоей головы упадёт, буду отвечать лично. Только смотри, у нас сегодня ночью планируется боевое задание. Не пойдёшь — ни одной книжки твоей читать не стану!»

Уходили мы на два дня, а вернулись только через неделю — попали на минное поле. Когда мы выбирались из заминированной местности, с Доски почёта в военном городке упал мой портрет и разбился вдребезги. Сотрудница редакции Таня Петрова побежала с ним к начальнику политотдела. Они боялись, что со мной что-то  случится, и, чтобы хоть как-то  помочь, наспех распечатали новую фотографию, смастерили рамку и вернули портрет на место.

Так получилось, что я стал первым военным журналистом, награждённым уже после Великой Отечественной войны медалью «За отвагу». Приходилось не только писать, но и участвовать в боевых действиях. Мои командиры прекрасно знали, что если погибнет офицер, я смогу занять его место и не подведу.

Книга, рождённая в чеченском плену

— Николай Фёдорович, вам ведь не только в военное время пришлось повоевать… Расскажите, как в начале девяностых отстаивали офицерскую честь на посту главного редактора журнала «Советский воин».

— Как оказалось, я стал последним советским воином в нашей стране. В 1992 году, когда не было уже ни Советской армии, ни Советского Союза, мы выпускали свой журнал под прежним названием. Это очень не нравилось министру обороны, и мне однажды передали его слова: «Когда Иванов найдёт в Российской армии хоть одного советского солдата, наше министерство продолжит финансирование издания». Нам перекрыли кислород, перестали подписывать приказы… Оказавшись в критическом положении, я собрал коллектив и предложил каждому в течение суток придумать по пять названий, а потом настоял на варианте «Честь имею».

Мы зарегистрировали новое название, и уже на следующий день в адрес журнала посыпались гром и молнии из Минобороны. «Значит, вы честь имеете, а мы нет?!» —дошли до меня слова министра. Но название оставили, финансирование возобновилось.

Новое имя журнала оказалось для меня судьбоносным. В 1993 году главных редакторов всех военных изданий вызвали в Главный штаб и настоятельно рекомендовали опубликовать материалы в поддержку обстрела Белого дома. Я отказался, оправдав свой поступок тем, что на страницах журнала «Честь имею» никогда не появится подобный материал. Так, редакторская судьба была решена, а военная карьера закончена — меня уволили из Вооружённых сил с формулировкой «за низкие моральные качества». Я перешёл на службу в Департамент налоговой полиции, продолжил писать книги.

— …и ради одной из своих книг, «Спецназ, который не вернётся», в 1996 году вы приняли решение поехать в Чечню?

— Прежде всего я ехал в служебную командировку, которую сам и предложил. Мне чисто по-журналистски было интересно, насколько хорошо во время войны может работать налоговая полиция. А ещё мне нужны были бытовые детали, обстановка для создания романа «Спецназ, который не вернётся». Я как раз работал над ним в то время.

Уже потом, в плену, боевики сказали, что «наколку» на меня они сделали в тот момент, когда я звонил из Москвы в Грозный и сообщил в налоговую полицию Чечни о своём скором прибытии. У них же в каждом государственном органе были свои люди, осведомители…

Когда я прилетел один, без сопровождения, мне сразу же дали охрану. В Грозном пробыл два дня, но мне надо было ехать в Нальчик, а тут как раз попутка подвернулась — инкассаторская «Нива» с управляющим филиала «Мосстройбанка», который обслуживал МВД республики. Я поехал с ним. Думаю, это и спасло всем нам — и водителю-чеченцу Махмуду, и управляющему Борису, и мне — жизни. Если бы с нами была охрана, то непременно завязался бы бой, и нас могли перестрелять.

Я попал в плен, потому что потерял боевую настороженность. Нужно было всё как следует просчитать. У разведчиков есть одно хорошее правило — закон крокодила. Рептилия заходит в воду и выходит из неё всегда в одном месте. И охотники, обнаружив следы на песке, ставят свои капканы. Так и в жизни: чтобы не попасть в ловушку, нужно заранее просчитать каждый свой шаг.

Когда на нашу машину напали боевики, я сразу же вспомнил, как в фильме «Живые и мёртвые» корреспондент засвечивал плёнку в фотоаппарате, и сделал то же самое. Мне давили в затылок дулом автомата, а я под сиденьем незаметно вытаскивал из камеры плёнку, на которой были запечатлены лица ребят из Грозного. Затем, когда нас везли на базу боевиков, старался оставить как можно больше вещей — порвал браслет от часов (чтобы не приглянулись боевикам), сломал авторучку, лежавшую в кармане. Именно этой авторучкой впоследствии я делал заметки на обрывках пачек от сигарет для своей будущей книги «Расстрелять в ноябре». Правда, писать заметки в плену — опасное дело. Человек, который что-то  знает, автоматически становится свидетелем, и его убирают в первую очередь.

За долгие 113 дней плена меня четырежды водили на расстрел, чтобы психологически сломить. Однажды вытащили из похожей на могилу ямы, где нас держали, и, завязав глаза, куда-то повели. Иду, ноги от слабости подкашиваются, ветки по лицу бьют. Остановили, повязку с глаз сняли, смотрю — могила вырыта. Поставили на край, заставили раздеться и автомат к затылку… Объяснили, что в Грозный прилетала группа из Москвы меня освобождать, вот и решили меня убить… Но почему-то оставили в живых.

— Как с вами, пленными, обращались?

— А это смотря к какому командиру попадёшь. Когда говорят, что в Чечне никто никому не подчиняется, — это неправда. Там достаточно жёсткая дисциплина. Большое значение имеет клановость в отрядах, семейные, родственные узы. Поэтому разговоры, что боевики сплошь уголовники, не обоснованы. Что касается обращения… сначала били. В плену быстро понимаешь, что главное — не раздражать охрану и стараться выжить. Самое большое истязание — когда четыре месяца лежишь практически без движения в земляной яме полтора на полтора метра, где нельзя ходить, а стоять можно только на коленях. За четыре месяца мы, трое пленных, сменили семь ям и пещерок, выход из которых был закрыт решётками с гранатными растяжками, которые взорвутся, стоит лишь прикоснуться.

Кормили так, чтоб только с голода не умерли. Но в одной из ям был склад болгарских консервированных голубцов. Их спрятали туда, когда в сентябре прошлого года боевики захватили продовольственные склады в Грозном. Эти голубцы, конечно, нас сильно поддержали. К тому же в октябре, когда мы стали замерзать, я выложил из консервных жестянок подобие очага, и мы жгли уголь, который нам выдавали на ночь.

— Поделитесь подробностями вашего освобождения.

— Освободили меня спустя 113 дней в обмен на чеченского пленного, который был родом из села, соседнего с тем, в котором мы находились. К тому времени наши войска уходили из Чечни, но сотрудники налоговой полиции вышли в Генпрокуратуре прямо на Скуратова, и тот дал согласие на обмен.

Однажды ночью меня вывели с завязанными глазами, бросили в машину и куда-то повезли. Я не знал, куда и зачем. Мне часто говорили: «Мы тебя, полковник, продадим местному мафиози, у которого родственник сидит в московской тюрьме. Если Генпрокуратура отдаст за тебя уголовника, то вернёшься домой».

Подумав, я решил, что меня везут к этому мафиози. Через некоторое время машина остановилась, меня вывели и сорвали с лица маску. Я видел перекрёсток, на котором стояли отряд с оружием и толпа местных жителей, и похолодел. Первая мысль — меня отдают на растерзание в село. В то время после артобстрелов, если кто-то  в селе погибал, туда привозили россий ского офицера и отдавали в руки разъярённых людей. Мне такой смертью не раз грозили. А потом подошёл какой-то человек, обнял, и — у меня гора с плеч: ну, думаю, всё-таки к мафиози. Но оказалось, что это офицер налоговой полиции Евгений Расходчиков. Тут я и обмяк. Потом мы пошли в дом к тому самому чеченскому парню, где нас ждали накрытые столы. Семья встретила подоброму. Женщины запричитали, заплакали. За время плена я понял, что воюют политики, а не народ.

— В книге «Расстрелять в ноябре» есть момент, когда родные узнали о том, что герой попали в плен, его крестник наполнил рюмку до краёв красным вином со словами: «Пусть стоит. Крёстный вернётся и выпьет». В жаркое лето вино постепенно высыхало, в конце концов оставив на дне чёрно-красный сгусток. Процитирую: «Родным казалось — запекшейся крови. Только однажды мелькнула надежда, когда отцу приснился сон, будто ловит он молодого аистёнка и вносит на руках в дом…» Скажите, и это тоже правда?

— Да, в документальных произведениях я редко оставляю место для выдумки. К слову, год спустя после освобождения, мне позвонил чеченец-боевик, мой тюремщик. Он прочитал все записи, которые у меня отобрали после освобождения, и сказал: «Ты был честен. Я извиняюсь перед тобой».

— Позвонил?!

— Ну да. Боевики прекрасно знали адреса и телефоны всех близких своих пленных. Именно поэтому мы не пытались бежать. Пришлось бы наверняка кого-нибудь убить, а расплатились бы за это наши родные…

Война и любовь

— В плену вы часто думали о семье?

— Кажется, что мысли о семье, близких — это моральная поддержка для пленного или солдата. На войне всё по-другому. Чем больше я думал о родных, тем больше слабел, у меня опускались руки. Перед боем воин должен думать о бое, о том, как выжить. Да, именно для того, чтобы вернуться к своей семье.

Для своего нового романа я берегу один случай из жизни. Служили два товарища, их целью было взять главаря банды. Они сидели в засаде и не могли себя раскрыть, пока не появится главарь. Рота погибала на их глазах, а они смотрели и ничего не могли сделать. Не могли вступить в бой — другая задача у них была. И вдруг один из товарищей узнаёт, что у другого родился сын и выходит на связь ради одной фразы: «Поздравляю с сыном!» Разговор пеленгуют, погибает вся группа. Из-за чего? Из-за любви! С войной нельзя шутить, с ней нужно общаться на «Вы».

У меня есть рассказ и пьеса под названием «Вера. Надежда. Война», в которых герои-солдаты пишут на корпусах своих боевых машин имена любимых девчонок. И командир говорит им перед боем: «Что же мы девчат своих под пули подставляем?» — и приказывает стереть имена. Вот она, большая любовь на войне!

Жизнь богаче любой фантазии. Что бы мы, писатели, не придумывали.

— «Вера. Надежда. Война» — этот спектакль по вашей пьесе долгое время шёл на сцене Брянского драматического театра. Что для вас значило опробовать себя в новой роли драматурга?

— Когда я впервые оказался на репетиции спектакля и режиссёр представил меня: «Пришёл драматург Иванов», я улыбнулся. Прозвучало как ругательство! Ну а если без шуток, то к сюжету я всегда относился с большим уважением. Это в принципе и есть драматургия. Меня всегда тянуло к сцене, и пьесы я давно уже пробовал писать. Мне было очень приятно работать с коллективом Брянского театра драмы, с замечательным режиссёром Борисом Ярышем.

Так получилось, что 95% актёров не служили в армии, а по сценарию все герои — военнослужащие. Я благодарен актёрам, что они прочувствовали эту историю и смогли прекрасно сыграть своих героев. Коечто, конечно, пришлось объяснять самому. Например, я показывал, как делать перебежки, как перебрасывать автомат, ложился на пол, перекатывался с оружием…

Прекрасно, когда драматург работает с актёрами, получается более достоверно. Например, в спектакле был такой момент, когда девушка шла по сцене и её нужно было чем-то  занять в это время. Я много раз видел, как женщины на войне вместо пистолета прятали в кобуру губную помаду и в свободные минутки незаметно подкрашивали губы. Маленький штрих — и больше ничего не надо объяснять, показывая женщину на войне.

Последняя советская реликвия

— Как заместитель председателя правления Союза писателей России над чем сейчас работаете?

— У меня есть большая задумка на следующий год — сделать литературными побратимами города Трубчевск и дагестанский Цада. На родине Расула Гамзатова проводится поэтический фестиваль «Белые журавли», а начиная с прошлого года аналогичный поэтический праздник появился и у нас на трубчевской земле. Я хочу, чтобы писатели и поэты Дагестана перевели на аварский произведения трубчевских и брянских писателей, а их российские коллеги сделали русские переводы их произведений. Планируется также пригласить дагестанских писателей на праздник в Трубчевск.

— А над чем работаете как писатель?

— Роман, который я пишу, посвящён событиям, произошедшим в 1991 году в Беловежской Пуще. Не буду раскрывать всех творческий тайн, расскажу только
одно: у меня есть реликвия — печатная машинка, на которой было подписано Беловежское соглашение.

Однажды в поисках материала я отправился в Белоруссию, хотелось посмотреть закулисье этого события. Во всяком случае для меня важно знать — двухэтажный особняк или трёхэтажный, ходят автобусы или можно дойти пешком, клёны растут или дубы… В общем, как всегда для меня важны были детали. В поисках очевидцев я обнаружил женщину, которая печатала договор о распаде СССР.

Она долго не хотела со мной встречаться, двое суток я пытался пробиться к ней через её сестру и невестку. Наконец она назначила мне встречу, рассказала всё в подробностях, а на мой банальный вопрос, электрическая была машинка или нет, ответила: «Сходите и посмотрите!» Оказалось, что уходя на пенсию, она забрала последнюю реликвию Советского Союза и отдала её невестке в библиотеку. Я побежал посмотреть печатную машинку. Был выходной день, библиотека не работала, и я стал заглядывать в окна. Реликвия была на месте!

В этот же день уходил мой поезд на Брест. По пути домой я хорошенько обдумал, как поступить дальше. Вернувшись в Москву, я взял деньги и ближайшим поездом уехал обратно в Белоруссию. Печатную машинку мне продали без торга. Она давно была списана со счетов. Правда, я не стал говорить в бухгалтерии о её реальной исторической ценности, просто сказал, что я коллекционер. Только попросил выписать документы, подтверждающие факт покупки, объяснил: «Чтобы на границе не было проблем!»

Теперь я отдам эту реликвию только тем людям, которые создадут на ней договор об объединении Белоруссии, России и Украины. Хотя один подобный документ мы на ней всё-таки отпечатали — договор об объединении Союзов писателей России и Белоруссии.

— Николай Фёдорович, этот номер журнала выйдет накануне праздника День защитника Отечества. Как вы думаете, от кого сегодня наше Отечество стоит защищать?

— Расскажу одну историю по этому поводу. Моя родовая фамилия — Охрименко или Охрименковы. Когда мой прапрадед был призван в армию на 25 лет, его жена-молодичка через два года родила мальчика. Стали выяснять, чей, — никто из деревенских мужчин не признавался. И только когда мальчик, мой прадед, вырос и пришло его время служить в армии, местный священник объявил на всю деревню: «Это мой сын, Иванов. Я хочу, чтобы Отечеству он служил под своей фамилией!» И я горжусь своим прапрадедом за такой смелый поступок, и я знаю, что защищаю и защищал.

Что касается современной исторической ситуации, то я соглашусь со словами Дмитрия Рогозина: слабых нигде не любят. Мы должны защищать свою страну от собственного разгильдяйства, равнодушия, пренебрежения к истории и к своей стране.

Надо с уважением относиться к армии, к людям в погонах и задачам, которые они выполняют!

Александра САВЕЛЬКИНА,
Наталья ТИМЧЕНКО.
Фото Геннадия САМОХВАЛОВА
и из личного архива Николая ИВАНОВА.