Война. Впечатления деревенского подростка

В канун празднования Дня партизан и подпольщиков «Брянская ТЕМА» предлагает вашему вниманию отрывки из книги мемуаров Владимира Николаевича Беликова «Война. Впечатления деревенского подростка». Интересно, что все описываемые события происходят в Трубчевске и окрестностях. С самой же книгой можно познакомиться на сайте «Военная литература»: militera.lib.ru.

Учительская семья. Мама Александра Филипповна — учительница младших классов. Сестра Зоя — преподаватель географии и ботаники. И я — ученик 5-го класса Гнилёвской НСШ Трубчевского района Орловской (ныне Брянской) области. Деревня Гнилёво в 25 километрах от Трубчевска, на высоком берегу Десны. С крутизны виден широкий луг, по которому петляет река. А дальше лес, синяя полоса горизонта.

Собственно, здесь три деревни: Гнилёво, Нижние Новосёлки и Арельск — слились в одну длинную улицу с ответвлениями — переулками. У церкви в трёх домах— школа. Мы квартируем у Макаровых, рядом. Дружу я с одноклассником Колькой Чекрыгиным, сыном учителя из Арельска.

Уже надвигались на нас грозовые тучи войны, а жизнь наша тем не менее продолжала улучшаться. Мне купили новые ботинки, шапку, маме валенки. Зое справилизимнее пальто. В магазине, кроме лопат, керосина, мыла, ниток и брошек, всё чаще стали появляться селёдка, подсолнечное масло, крупа, макароны, пряники, конфетыподушечки, чёрный хлеб и даже белые булки.

***

Всё-таки, видимо, дух войны уже витал где-то  в воздухе, поблизости, потому что нас, школьников, стали усердно учить военному делу. На урок учитель приносил настоящую винтовку, только с дырочкой, высверленной в патроннике. Разбирали и собирали затвор (стебель — гребень — рукоятка), передвигали прицельную рамку. Был и противогаз, и учебная граната с кольцом на ручке. Если занятия на улице — маршируем с деревянными самодельными ружьями, ползаем по-пластунски, бегаем «короткими перебежками». А после уроков — кружки ПВХО и ГСО; отравляющие вещества (хлор, фосген, иприт, люизит), контуры самолётов, виды ранений, ожогов, способы перевязки, эвакуация раненых…

***

«Сороковые — роковые…». В те годы у нас была популярна песня «Если завтра война», где были такие красивые слова: «Мы врага разобьём малой кровью, могучим ударом!..» Конечно, перед растущей военной угрозой надо было не поддаваться панике, вселить в людей боевой дух и т. д. И 22 июня 1941 года никто ещё не представлял себе масштабов этого громадного бедствия, свалившегося на наш народ. Сколько лет прошло, а до сих пор ещё ноют раны, нанесённые войной, ещё не выплаканы все слёзы, не перекипела горечь покалеченных душ.

Ворвавшись стремительно и бесповоротно, война перекроила на свой лад каждую человеческую судьбу, заставив людей раскрываться часто с неожиданной стороны; обострила мысли и чувства. За четыре года она спрессовала столько событий и эмоций, что иному человеку хватило бы на всю жизнь…

***

В деревне организуют истребительный отряд из ребят, которых ещё не взяли в армию и поменьше. Задача «ястребков»: ловить диверсантов, шпионов, сигнальщиков. Потому что действительно по ночам из-за реки иногда взлетает ракета, указывая на наш мост пролетающим немецким самолётам.

***

В деревне остановилась какая-то воинская часть. Красноармейцы с удовольствием помогают по хозяйству, ухаживают за местными девчатами. А к нам по вечерам стали заходить трое командиров: капитан Книга, старший лейтенант Захаров и лейтенант Бондаренко. Мама ставила на стол самовар, чашки, сахар. Кто-либо из гостей высыпал на стол печенье или конфеты… Сейчас это может показаться странным, но водки на столе не было.

***

У нашей деревни было два наплавных моста через реку. Немцы, наконец, ими заинтересовались, и наступило наше время. Стали налетать на мосты, попадалои по деревне. Чужие серо-голубые самолёты с чёрными крестами на крыльях нахально утюжили воздух, со страшным рёвом проносясь прямо над крышами домов.

Однажды на лугу мы, несколько мальчишек, играли в лапту. Это очень удобно: мягкая трава для босых ног как ковёр; мячик — лети, куда захочется. Ни канав, ни чужих огородов, тем более окон. Заигрались и не заметили, как налетели самолёты. Один уже завалился на бок, пикирует.Из реки вдруг встал огромный столб воды, на мгновение оголив дно. Грохот расколол небо, ударил по ушам, разметал, как мусор, стайку ребятишек. Все попадали, прижавшись к земле, закрыв головы руками. И только самый маленький мальчик встал с земли и, придерживая рукой спадающие штаны, заревел с такой громкостью, что иногда перекрывал грохот бомб. Я вскочил, схватил его за руку и потащил в сторону, в свежую воронку, в которой ещё стоял синеватый дымок с кислым запахом взрывчатки. (Где-то я слышал, что, мол, в одно и то же место бомбы не попадают.)

Вскоре к нам попрыгали и другие ребята, и ещё долго мы лежали, уткнувшись носами в мягкую, ласковую, добрую нашу землю. А она вздрагивала, сыпалась за воротники,шлёпалась сверху тяжёлыми комьями.

Долго лежали, как нам показалось. А потом в деревне узнали, что вся эта процедура заняла не более пяти минут… Когда всё кончилось, оглохшие, бледные и грязные,мы выбрались из воронки, по исковерканному лугу помчались к деревне. И как будто ничего не случилось, и солнце светило по-прежнему, только по реке плыли брёвна от разбитого моста.

***

Однажды в погреб скатилась мама, задыхающаяся, успевшая убежать с реки, где полоскала бельё. Говорит, чуть не померла по дороге, бегом с тяжёлой корзиной однимаясь в гору. А когда мы вылезли из погреба и подобрали корзину с бельём, которую мама оставила на улице, оказалось, что у неё пробит бок, и в мокром белье застрял ещё тёплый осколок, величиной со спичечный коробок. Да, вот если б не было корзины и белья, сидел бы он в мамином теле!

***

В окошко я увидел, что к нашей хате идёт какой-то военный с вещмешком за спиной. Что-то знакомое в усталой походке, в лице… Ах, да ведь это дядя Шура, папин брат, бывший трубчевский прокурор! Выбегаем навстречу. Небритый, грязный, усталый родной человек. Оказывается, их часть стоит где-то  в лесу, километрах в двенадцати от Гнилёва, и товарищи-командиры отпустили его за провиантом, собрав деньги, у кого сколько было. Мама спросила:

— Может, голову помоешь, побреешься, отдохнёшь?

— Что ты, Шура, у меня мало времени. И уморился сильно. Три ночи без сна, неделю не разуваясь. Мне б часок вздремнуть… — ответил он, сидя на скамье и стаскивая сапоги. И такой запах от портянок шибанул в нос — жуть! Зоя налила в таз воды, он опустил туда ноги, уже засыпая. Мы перевели его на кровать, и в одну минуту он уже спал мёртвым сном.

Зоя постирала портянки, повесила сушиться. А мама рысью понеслась по деревне закупать продукты, велев мне затопить печь. В одном чугуне поставили варить десятка три яиц, в другом — кое-как ощипанных кур. Мама набила жестяный бидончик сливочным маслом, остудила яйца, завернула в чистую тряпочку сало.

Дядя проснулся, как будто не спал. Торопливо собрался. Уже в сенях остановился поговорить с мамой. Из обрывков разговора я узнал, что тётя Маня с ребятами эвакуировалась, что вообще дела плохи, так как жмёт неимоверная сила, что война затянется не на один год, что их часть отступает, и он боится, вернувшись, не найти её.

***

За деревней, километрах в двух, на ячменном поле сели два наших тупоносых истребителя. Один сел на брюхо, не выпустив почему-то шасси, погнул винт; второй садился за ним, но зацепился за телефонные провода и, опрокинувшись, переломился. Когда мы прибежали, там уже были военные. Обоих лётчиков, раненых, куда-то увезли…

Поразило то, что истребитель на изломе оказался фанерным, обмазанным гипсом и сверху покрашенным зелёной краской. Это ж его любая пуля пробьёт! Значит, лётчик ничем не защищённый летает?..

***

Через деревню проходят наши отступающие войска — запылённые, усталые, хмурые люди; на некоторых — грязные бинты с засохшей кровью. Винтовки, скатки, обмотки. Скрипят военные повозки с каким-то имуществом. Вот проехала чёрная «эмка», остановилась у магазина. Вышли двое командиров, один — с четырьмя шпалами в петлицах, полковник. Неторопливо вышли на взгорок, посмотрели на реку, луг, лес. Один достал карту из планшетки, развернул. Потыкали в неё пальцами, перекинулись несколькими словами. Полковник как-то  отрешённо махнул рукой, зашагал к машине. Уехали.

***

Купаясь с моста, обнаруживаем снизу, под брёвнами, ящики с… жёлтым туалетным мылом. Достаем брусок, но он совсем не мылится. Тем не менее мальчишки кричат: «Мыло! Мыло!» Дремавший на той стороне под деревом боец вдруг оживляется, бежит на мост: «Я вам дам, „мыло“! А ну ничего не трогать! И — марш отсюда!..»

Да, это не мыло, это тол, взрывчатка. И наш мост вотвот взлетит на воздух. Последний мост…

***

Притихла деревня, затаилась. Ни наших, ни немцев — безвластие. Как-то утром глянули — на магазине нет замка, дверь нараспашку. На полу обрывки бумаги, крупа рассыпана. На полках пусто. Я подобрал закатившуюся в угол катушку ниток…

Потихоньку растаскивают колхозное имущество. Добрая старая Агаша уже стоит в сарае у злого горбатого конюха Трофима.

Мама собрала что получше из вещей, зарыли в огороде. Стопку книг, учебники, «Краткий курс истории ВКП (б)», биографию Сталина — под сараем. Документы завернули в клеёнку, зарыли в погребе. Спим одетые и обутые: вдруг ночью ворвутся… Раньше нам не разрешали лазить на колокольню, ругали, а теперь, наоборот, просят. Тут у нас вроде наблюдательный пункт. Соседский малый, Федька, принёс разбитый бинокль. Стёкол нет, но для фасона по очереди подносим к глазам. Всё внимание на запад, на трубчевскую дорогу. День проходит — всё тихо. Деревня как вымерла. Кое-где промелькнёт одинокая фигура. Да иногда выйдет на крыльцо дед Макаров, приложив ладонь козырьком, смотрит на колокольню.

***

Сидим в погребе, дрожим от холода и страха. Гул машин всё усиливается. Любопытство сильнее страха, и я осторожно поднимаюсь вверх по лестнице, чтобы выглянуть на улицу. Мама дёргает за рубашку: «Куда ты, стервец! Убьют!..» Чуть-чуть приподнимаю крышку. Зоя шёпотом спрашивает: «Ну, что там? Ну, Вов!..»

А там… По улице неторопливо катятся тупорылые грузовики, некоторые заворачивают к избам, останавливаются; с них соскакивают солдаты в чужой форме, разминаются, громко разговаривают, хохочут. Вот группа машин заворачивает в нашу сторону, располагается у церкви. Из-за угла выезжает открытая легковая машина, в ней сидят надменные, неподвижные как статуи офицеры в высоких фуражках. Машина подкатывает к кирпичному дому, бывшей церковной сторожке, бывшей нашей школе. Солдат услужливо распахивает заднюю дверцу, вытягивается в струнку. Офицеры выходят, осматриваются. Заходят в здание, в наш класс. Ой-ой! А там ведь портреты висят: Сталин, Молотов, Ворошилов, Лев Толстой. Сейчас, наверное, по ним стрелять станут! Нет, ничего. Вышли, погрузились, поехали дальше.

Спали немцы в машинах, в хаты почти не заходили. А на рассвете послышались команды, заурчали моторы. Вся эта серо-зелёная кавалькада двинулась на Арельск и дальше. У церкви остались масляные пятна, обрывки газет, пустые консервные банки, окурки.

***

Не успели прийти в себя, как через пару дней опять появились немцы, на этот раз кавалерия, расположились по хатам. Прихожу домой — они и у нас. Пять человек, аж в хате тесно. Смотрим на них со страхом и любопытством. Вроде люди как люди. Только форма чужая и лопочут непонятно… Вносят со двора солому, стелют вдоль стены, накрывают серыми одеялами, раскладывают своё имущество.

Расположились как дома. А мы тут вроде и ни при чём… Топится печь, воду греют. Потом, заголившись до пояса, по очереди полоскаются в нашем корыте. Потом один пошёл куда-то, в длинном круглом бачке с крышкой принёс горячий кофе. Уселись за стол ужинать. Консервы, хлеб, в вощёной бумаге что-то  вроде сыра.

Присматриваемся к «нашим» немцам. Старший у них — фельдфебель, у него погоны с окантовкой, как теперь у наших курсантов. Его слушаются беспрекословно. Чернявый, злой — это Генрих; белявый и весёлый — Курт. Ещё двое — бесцветные личности, в памяти не задержались.

Экипированы, сволочи, здорово: высокие кожаные сапоги, кожаные сумки, пояса, даже штаны обшиты кожей. Обмундирование не хлопчатобумажное, как у наших, а суконное; вместо гимнастёрок — мундиры с большими карманами, с множеством светлых алюминиевых пуговиц. Вместо вещмешков — ранцы, обшитые снаружи коричневой телячьей шкурой, удобно под голову класть вместо подушки. Полевые сумки, одеяла; котелки плоские, а не круглые, как у нас. Вообще всё продумано до мелочей: привыкли к удобствам, паразиты…

Тот же Курт увидел у меня альбом с рисунками, взял карандаш и — раз-два, набросал солдата с аккордеоном и несколько танцующих пар. Здорово играет на губной гармошке, даже нашу «Катюшу». А дрова как колет — залюбуешься… Как-то в сумерках входит в избу, говорит: «Гут абенд!» — и церемонно раскланивается. А пилотка у него над головой приподнимается и тоже кланяется в разные стороны. Общий смех. Оказывается, это он мою удочку в сенях взял, один конец воткнул сзади в сапог, а другой, тонкий, под пилотку… Вообще, парень способный и симпатичный, если б только не фашист.

***

Ушли-уехали. Всё тихо, спокойно. Дни бегут своей чередой. Люди копошатся по хозяйству, готовятся к зиме. Из города приходят вести, что там создана так называемая городская управа и полиция — как до революции! Городским головой, или, иначе, бургомистром, говорят, назначен бывший заврайоно Преображенский. Что немцев в городе тоже нет: они своё дело сделали (расстреляли за МТС несколько еврейских семей, переименовали улицы, установили «новый порядок») и двинулись дальше на восток.

Раньше в Трубчевске была районная газета «Сталинский клич», теперь — «Новая жизнь». Я видел эту газетку: там было что-то  о победах германских войск, о «зверствах НКВД» и как иллюстрация сообщение о расстреле большой группы польских офицеров в Катынском лесу (где-то  на западе) и даже снимок: разрытая земля и трупы, трупы…

***

Ну вот — одного друга приобрёл, а другого потерял… Арельские ребята на опушке леса кидали гранаты. Настоящие. Был там и Коля Чекрыгин. И он, конечно, взялся бросать противотанковую. Бросил и замешкался, не успел спрыгнуть в окопчик. Так вот сзади осколками его и порубило. А ещё одному пацану, который выглядывал из-за сосны, оторвало ухо…

***

Начало смеркаться, когда полицейский обоз потянулся из деревни. Саней 10–12. А в километре от деревни, у противотанкового рва, их встретила партизанская засада. Послышался треск автоматов, винтовочные выстрелы. Потом прибежал всклокоченный мужик. Забрали возчиком, ехал на последних санях. Когда началась стрельба, он свалился в снег, пополз, а потом побежал назад, в деревню: «Ужасть! Всех поубивали!..»

***

Вот так неожиданно из бесформенных, разрозненных слухов о партизанах наконец образовалось нечто реальное.

А в один из морозных декабрьских дней кто-то  вдруг сказал: «Да вон они, партизаны-то…» Как — «вон они»? Где? Побежали к главной улице и увидали такое шествие. Двое саней, за ними идут несколько мужчин.

Добротно одетые, перепоясаны пулемётными лентами. За плечами винтовки, почему-то дулами вниз. На задних санях из-под брезента грозно выглядывает пулем ёт «максим».

***

Они везде бывали вместе, два окруженца, русский и грузин, Иван и Вано. Иван — энергичный, весёлый блондин, был прямой противоположностью Вано, всегда грустному, заросшему до глаз чёрной бородой, похожему на старика. Оба — командиры Красной армии, вместе пытались выйти из окружения, вместе осели в нашей деревне.

Ещё до появления партизан, когда объявили набор в полицию, Иван воодушевился, стал уговаривать Вано — пойдём, мол, служить. Всё при деле. А тот, постоянно мёрзнувший, согнувшийся, смотрел на него с недоумением и грустью: «Ах, кацо, ну что ты выдумал! Какая служба, какая мне корова! Я больной человек; летом я двинусь на юг, ближе к дому, здесь я не могу…» Иван, шалопут, сё-таки подался в город, поступил в полицию. А Вано потом оказался в партизанах, распрямился, сбрил бороду, повеселел — не узнать человека. Летом я уже видел его в форме командира. Со «шпалой», капитан, специалист по оружию, он много потом помог в организации его сбора, устроил мастерскую по его ремонту…

***

А вообще — провели мобилизацию. Приехали партизаны, собрали собрание у сельсовета; их начальник выступил с речью, что, мол, в дни тяжёлых испытаний для Родины никто не должен стоять в стороне. Взял список и стал зачитывать: «Иванов здесь? Выходи, получай оружие. Ты зачислен в партизанский отряд… Петров? Давай, получай…» — и т. д. Отряд назвали «самообороной», командиром назначили Афонина. А отряд наш незаметно вырос человек до семидесяти и уже в начале февраля принял участие в настоящей боевой операции — в нападении на Трубчевск.

Наступало несколько отрядов с разных сторон. Полиция опешила от неожиданности и по-настоящему не сопротивлялась. Кого-то убили, некоторые разбежались и попрятались, а наиболее ретивые заблокировались в здании бывшей милиции и отчаянно отстреливались из подвала. Выкурить их оттуда было нечем, артиллерии у партизан не было. И время было ограничено, так как могла подойти к ним подмога из Почепа; оставили всё как есть.

Ну, захватили продуктовый и вещевой склады, забрали врачей из госпиталя и все медицинские приспособления, на лесопилке освободили большую группу работавших там военнопленных, подожгли пенькозавод. Удерживать город не было смысла, и наши гнилёвцы вечером уже вернулись домой. Возбуждённые, радостные, главное — без потерь, и даже с некоторыми трофеями.

***

Видимо, в отместку, поднакопив силёнок, через некоторое время полиция предприняла наступление на село Радутино, километрах в шести от нас, ближе к городу. Там уже был свой отряд; но необстрелянным «оборонцам» поначалу пришлось очень туго. Их обложили по всем правилам: наступали перебежками, охватили с флангов. В общем, настоящий бой, с пушкой и миномётом, с несколькими пулемётами. Оттуда на взмыленной лошади прискакал паренёк за помощью — успел прорваться. Сперва бросились туда наши, потом небольшой арельский отряд. Подоспели вовремя, ударили с тыла, и полиция с позором бежала. Наши перебили человек 30 полицаев, захватили пушку и миномёт, много оружия. Среди убитых полицаев опознали Ивана-окруженца. А учитель Фёдор Филиппович удрал с полицией в Трубчевск.

***

А когда у нас расположился районный, так называемый головной отряд, деревня стала похожа на военный лагерь. Проводили учения: люди бегали по полю, ползали, стреляли. Не обходилось и без курьёзов. То кто-то  не вовремя приподнял зад, а кто-то  в это время стрельнул, и вот — попробуй, перевяжи такую рану. Тем более что лейкопластыря тогда ещё не было и в помине. То бывший завмаг Лука Егорович на бегу потерял валенок и тем сорвал учебную атаку. А Васька Соловьёв так старательно кричал «ура!», что на несколько дней потерял голос и сипел что-то  трудноразбираемое.

***

Теперь у нас районный партизанский штаб. Командиры — два Сенченковых, Семыкин, Овсянников; иногда наезжал Бондаренко, бывший 1-й секретарь Трубчевского райкома партии. Можно сказать, что всё районное начальство тут, кроме прокурора, дяди Шуры, и начальника милиции, которые ушли на фронт. Дядю Шуру вспоминают с уважением, отблеск его авторитета подсвечивает и нашу серую жизнь…

***

Сидят партизаны на брёвнах у штаба, курят, балагурят. Ходили к Навле на железную дорогу. Обстреляли патруль, а с путями ничего сделать не смогли. Нет ни взрывчатки, ни инструментов. «Вот бы штуку какую в кузне отковать, чтоб положил на рельсы и — поезд кувырком…»

Добывать взрывчатку потом стали из немецких снарядов, которые большим штабелем лежали у дороги примерно в километре от села, прикрытые толстым серым брезентом. Осторожно отвинчивали головку, выкидывали её, снаряд разогревали на костре, расплавленный тол сливали в ведёрко. Днём этим делом занимались двое партизан, а по ночам — ребята, пасшие коней в ночном.

И однажды под утро за селом прогремел взрыв, а когда рассвело — по улице в скорбной тишине медленно проехали две телеги. Покрытые окровавленными дерюгами,они остановились у сельсовета. Стал сбегаться народ. Я подошёл к задней телеге, приподнял дерюгу и — о ужас! — среди кусков мяса и рваных тряпок увидел ухо с куском черепа, белые скрюченные пальцы… Отскочив от телеги, ничего не видя перед собой, я прибежал домой, забился в угол и плакал, плакал.

Восемь ребят — как не было! С ними был и одноногий дед по прозвищу Каток. И ему показалось, что один из коней распутался. Никто из ребят проверять не пошёл; дед разозлился и, чертыхаясь, поковылял от костра на своей деревяшке в ночную темень. Когда ахнул взрыв,деда сдуло на землю, оглушило, и он сперва ничего не мог понять. А потом, плача и падая в пыль, кое-как припрыгал в деревню, поднял тревогу.

***

А потом было большое наступление на Трубчевск, которое окончилось весьма печально. Во-первых, партизаны наступали по улицам, а полицаи по огородам заходили им в тылы и во фланги. Во-вторых, некоторые подвалы оказались превращёнными в блиндажи — попробуй подступись. И в-третьих, партизаны не смогли прервать связь Трубчевска с внешним миром. Поэтому из Брянска прилетели самолёты, стали утюжить улицы и поливать наших из пулемётов…

В общем, в конце дня появилось наше воинство в печальном виде. А потом поехали телеги с ранеными и убитыми. Если в телеге покойник — хмурый возница ведёт лошадь под уздцы, а тело в телеге накрыто с головой. Едет такая телега, и все с ужасом смотрят — к чьему дому завернёт. Вот одна из них поворачивает к хате Костика Юрова, и там раздаются истеричные крики, плач и рыдания…

На чёрта вообще он сдался, тот город! И зачем его надо было брать? Какими стратегическими замыслами руководствовалось партизанское командование — мне и сейчас непонятно.

***

В августе 1942 года немцы сняли с фронта регулярные части и бросили их на «очистку» партизанских районов Брянщины. Наши партизаны боя не приняли, ушли в леса. А за ними повалили и жители партизанских деревень.

Это было сплошное «переселение народов». С детишками, коровами, лошадьми, поросятами, курами. Большинство наших гнилёвцев двинулось на так называемые Вырубки, километрах в восьми от деревни. А несколько семей во главе с дедом Федотом свернули вправо, сделали крюк и вышли к Гнилому болоту. Мы тоже двинулись за ними.

По колено в болотной жиже переправились на сухой островок, там и расположились. Немцы уже пуляли по лесу из орудий, а мы, приблизившись к опушке, вышли из зоны обстрела. Островок зарос густым кустарником, деревьями — смело можно в прятки играть. Соорудили шалаш, выкопали ямки воду брать, всё-таки фильтрация. Плохо, что костры нельзя разводить, так как немцы по дыму сразу начинают бабахать. Огонь разводили, когда стемнеет, и тоже в ямке, чтоб не видно было. Варили картошку, кулеш, затируху из муки. Иногда мы с Зоей перебирались через болото и ходили по грибы.

Поначалу эта лесная жизнь мне понравилась. Можно вообразить себя Робинзоном или индейцем. Жаль, что здесь не оказалось ребят моего возраста, а с девчонками какие игры? Позже стали проявляться другие, теневые, стороны: плохая вода, рыжая, с болотным запахом; туманы и сырость по утрам — просыпаешься, дрожа от холода. Кроме того, дед запретил оправляться в болото ( «сами ж потом пить будете»), поэтому пришлось прятаться по кустам, рискуя наткнуться на чей-то голый зад или наступить на «мину».

Однажды к нам в шалаш заползла змея, выгнали палками и долго не могли прийти в себя. А тут немцы стали донимать всё сильнее: каждый день над лесом висятсамолёты, где-то  в стороне бухают бомбы, пахнет дымом и гарью. Артиллерийские обстрелы — тоже вещь неприятная. Свистит снаряд — сердце куда-то падает. Взрывы расщепляют верхушки сосен, сыплются сучья и щепки вперемежку с осколками. Один снаряд упал в наше болото, подняв столб жидкой грязи и перебив множество лягушек; они плавали белыми животами вверх.

Партизанский лагерь был где-то  в трёх-четырёх километрах от нас. Оттуда иногда приходили партизаны проведать своих. Нас туда никого не пускали и, видимо,правильно делали. Приносили с собой печёный хлеб, иногда сало и, конечно, новости. А новости такие: основную массу гнилёвских беженцев при прочёсе фрицы здорово напугали, двух человек ранили, а вообще — выгнали из лесу в деревню. Что партизанский лагерь уцелел, так как все из него успели перебраться в другое место, а потом, после немцев, вернулись назад.

***

Большаковы из лесу уже вернулись. В нашей половине темно и пусто. Имущество растащено. Одежды нет, утвари домашней тоже. Койки голые. Говорят, всё уволок Юда. Мне жалко моей мандолины, маме, конечно, швейноймашины. Днём она пошла по деревне, вернулась с парой тарелок, чугунком; принесла несколько худых мешков, подлатала, мы их набили соломой и устроили вместо матрацев.

Вообще тут те, которые оставались, здорово пошарили по чужим хатам и погребам. Вон в соседней, Пашкиной, хате тоже один ветер гуляет, даже стол утащили. У нас в поле картошка почти вся покопана…

***

По распоряжению коменданта нам вернули наши вещи. Зарёванная Юдиха с дочками часа два таскала огородами: швейную машинку, койку, стулья, подушки и перину, одеяла, пальто, чугунки и тарелки, лампу, мясорубку, утюг, топор и лопату…

А потом зашёл к нам и сам комендант. Справился, всё ли нам вернули. Уселся на стул, закинув ногу на ногу в блестящих сапогах. Рядом подобострастно выгнулся переводчик. Немец, оказывается, не просто обер-лейтенант, он ещё и какой-то «фон». Принёс извинения за допущенную ошибку с нами; сказал, что он лично вообще считает войну одной большой ошибкой, но тем не менее русские «культурные слои» должны быть на стороне «германской идеи»…Что разве это жизнь, как мы живём? Что после победы над большевиками для учителей будут созданы прекрасные условия. «Вы почувствуете себя настоящими людьми…»

Мама поблагодарила «фона» за доброе отношение. Уходя, переводчик сказал, что господину коменданту надо будет кое-чего пошить. «О, конечно, битте, герр обер-лейтенант…» Я удивился, как быстро мама освоила немецкий язык. Наутро пришёл денщик, принёс стопку белья, уже раскроенного, и целое полотнище носовых платков — разрезай и подрубай. Мама села за машинку, почти не отрываясь, шила весь день и ещё вечером при коптилке. На следующее утро сдала заказ, а потом денщик принёс «зарплату»: пачку маргарина, банку консервов, несколько пачек горохового концентрата и пакет соли (!).

***

Приехали в деревню два чина из Трубчевска, мужчина и женщина; сели в помещении сельсовета, с помощью старосты переписали всё взрослое население и выдали немецкие документы вроде паспортов. Аусвайсы называются. Сложенный вдвое листок плотной жёлтой бумаги, где на русском и немецком языках написано всё: фамилия, имя, отчество, где и когда родился, местожительство, рост, цвет глаз, волос; особые приметы: родинка там где, шрам или нос кривой… Ну печать с орлом, подписи.

Мама с Зоей получили, я говорю: «А мне?» Пошли в сельсовет, мама сказала, что он (т. е. я) сам в город ходит, один, нужен документ. Что ж, выписали и мне. Указав, что глаза у меня чёрные, а волосы вихрастые…

***

После немцев у нас появились русские, больше украинцы в немецкой форме, но без погон. Называются «охранный батальон». Начальство немецкое: фельдфебель, ефрейтор; но командует всем Миша-переводчик. Стали строить доты, окружать их загородками из колючей проволоки. Патрули, посты, пароли — всё, как положено. Ночью кидают над лугом осветительные ракеты, постреливают из пулемётов. А днём или глушат гранатами рыбу на реке, или собираются шумными компаниями, пьют самогон и пристают к женщинам. Вообще, чудно как-то  смотреть на браво марширующих солдат в чужом обмундировании, с немецким оружием, лихо поющих нашу родную «Тачанку» или — ещё почище: …Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин И первый маршал в бой нас поведёт!

***

По ночам нас стали проведывать наши «кукурузники», самолеты «У-2». В чёрном ночном небе что-то  тарахтит — ближе, ближе. Потом замолкает и — трах, бабах! Бомбы, в основном маленькие, и немного — три-четыре. Но иногда шарахнет и покрупнее, килограммов, наверное, 30–50. Как у нас в огороде. Однажды, когда мы спали, хату вдруг здорово тряхнуло, грохнуло — я на печке даже перевернулся. Выскочили кто в чём, смотрим — огород, уже присыпанный снегом, закидан чёрною землёй, а метрах в пяти от хаты яма глубиной метра полтора. Хорошо хоть задняя стена глухая, а было бы окно…

Но в общем жертв и разрушений особых от этих бомбежёк не было — так, щекотка для нервов. Единственный случай: бомба упала к одной бабке во двор, опалила край соломенной крыши и вышибла плетнёвую стенку сарайчика, где стояла корова. Бедная животина, у которой осколком отрубило кусок уха, со страху и от боли выпрыгнула из сарайки и потом, очумелая, дня два бегала по полю за деревней и никак не хотела идти домой.

***

Постепенно стрельба удалилась к центру села. А мы через окно увидели, как к нам на крыльцо осторожно поднялись две тёмные фигуры. Стук в дверь. Мама зажгла лампу, привернула фитиль и вышла с лампой в сени. «Хозяйка, немцы есть?» (Глупый вопрос: наверное, немцы не стали б в хате отсиживаться и ждать, когда за ними придут.) «Нету, нету!..» — «Ну, открывай!» Открыла. «Иди вперёд!» Мама заходит с лампой, они за мамой, и тут же на нас с Зоей направляется два настороженных винтовочных дула… (Впечатление неприятное.) «Да это дети мои, вы что!» Угрюмые, заросшие, грязные мужики; пахнет от них потом и дымом костров. Поставили винтовки к двери, а сами — к сундуку. Простыни? Ага, пригодятся. Отрез шевиота — давай сюда. Платок шерстяной — тоже надо…

Пошарив глазами по избе, взяли буханку хлеба, мешочек с пшеном. Один вытащил из-за печки узелок с солью, тоже хотел сунуть в мешок. И тут мама сбросилас себя оцепенение, бросилась к нему, заплакала: «Что ж делаете, ироды! Совесть у вас осталась или нет?» Один схватился было за винтовку: «Ну, ты… Я сейчас покажу тебе совесть!» А другой буркнул: «Ладно, давай во чтоотсыпать…» Мама подала тряпицу, отсыпал со стакан. Уходя, маме: «Только вякни кому!..»

***

Потом заходили «организованные» партизаны, с командиром. Командир сказал: «Ничего не трогать!..» Все незнакомые, только одного мы узнали: бывший окруженец из Арельска. Посидели, порасспрашивали «за жизнь». Посетовали, что давно щей не пробовали, и мама достала из печки ещё теплый чугун со щами, разлила в три миски, которые они очистили с большим аппетитом буквально за пару минут. А я полез на чердак — там у Макаровых был развешан табак-самосад для просушки. Достал охапку, прямо с будыльями — то-то была радость! Вот уж благодарили, и в доме и во дворе, куда мы вышли их проводить.

Во время войны появились трудности, о которых мы и не подозревали в мирное время. Казалось бы, чепуха, мелочь — спички, керосин, соль, нитки. Спички, пока они были ещё — экономили: расщепляли одну спичку на две-три. Потом бегали за угольками к соседям, у кого печь затоплена. Потом появилось нехитрое приспособление — кресало: обломок напильника или косы, кремень, жгут из ваты.

Пока ещё был керосин, наделали из пузырьков и зажигали вечером вместо ламп маленькие «коптюльки». Кто мог, доставал парафиновые свечи (у наших) или стеариновые плошки (у немцев). Были попытки освещаться, как в старину, лучиной. Пробовали и мы, но… лучина горит минуту-полторы, кому-то  надо сидеть рядом, тут же поджигать новую и куда-то кидать огарки. Мы их кидали в тарелку, в конце концов она лопнула.

Эксперимент пришлось прекратить. Пользовались подсоленным бензином… но — с солью просто зарез, самый трудный момент. Пока стояли военные — доставали у них. На рынке в Трубчевске стакан соли стоил 200–300 рублей.

А потом наступили дни, когда и солить-то стало нечего. Помню, как ранней весной, ползая в грязи, перекапывали огороды, добывали перезимовавшую мёрзлую картошку. Чёрную и холодную, пока она не растаяла, тёрли на тёрке и потом пекли что-то  вроде серых лепешек — «тошнотики». Сковородку мама пыталась мазать… солидолом. Тошнотики на солидоле! Это как тряпка, пропитанная керосином…

***

Война войной, а жизнь — жизнью. Тем более что уже полезла первая зелень. В пищу пошли лебеда, щавель, молодая крапива. Как-то мама притащила засохшую, гремящую коровью шкуру. Разложили во дворе, опалили соломой. Потом резали на куски, отмывали и варили с крапивой. Получалось какое-то невероятное блюдо. Тем не менее — жевали, глотали, набивали животы. На берегу реки пацанва старательно забрасывала удочки…

***

Природа не терпит пустоты. Уехали азербайджанцы — «грустная нация», и тут как тут — снова немцы. У нас остановился офицер, капитан ( «по-ихнему» — гауптман), и теперь мы живём в чулане и во дворе. Двор у нас крытый, огорожен дощатым забором — большой сарай. Я настелил себе соломы в выброшенный за ненадобностью пустой сундук, лежащий на боку, подопру крышку палочкой, сворачиваюсь калачиком и — сплю, как на даче. Иногда мой песик Босяк составляет мне компанию: ляжет рядом, с ним тепло и уютно…

***

После этих немцев появились другие. Говорят на неизвестном языке. На левом рукаве у каждого эмблема: трехцветный (синий, белый, красный) щиток, а сверху белая полоска с надписью «Франсе». Что, неужели французы? Да, самые настоящие. Вот-вот — у нас в деревне только французов и недоставало… Мама когда-то  говорила, что французы — народ живой, общительный, культурный и весёлый. А эти — какие-то пасмурные, гады, злые, бесстыжие: идёт по улице, захотел по-маленькому — тут же, не обращая внимания на людей, берёт и отливает. Кормёжка у них почему-то неважная; кухни не было, варили себе сами. Ловили лягушек — делали из них «фрикасе»; собирали какую-то съедобную траву, у соседки кота слопали…

***

А в городе вовсю заработала немецкая «биржа труда». Забирали всех работоспособных, но не работающих нигде официально, и отправляли в Германию. Многие прятались от биржи по окрестным деревням. У нас спасалась Рита Беликова, потом недели две жил Эдик Анишевский, родня по линии Зименковых. Потом появилась и тётя Августа, мать Эдика, высокая, статная белокурая женщина.

***

Французы незаметно испарились, теперь через деревню почти каждый день проходят немецкие части. Но уже не с запада на восток, а в обратном направлении.Машины всех марок Европы, даже городские автобусы, заляпанные маскировочными серо-зелёными пятнами.

А немцы затеяли ещё один поход на партизан. Приехали машины с автоматчиками; построились, тремя колоннами двинулись в лес. Налетают самолеты, что-то  там бомбят. У нас на колхозном дворе стоят здоровенные пушки, тоже садят по лесу. Слышно, что орудия бьют и от Верхних Новосёлок. А в стороне Острой Луки скрипит «Андрюша» — шестиствольный немецкий миномет. Лес затянут дымом, там всё время бухают взрывы. «Молотьба» эта продолжалась несколько дней; какой там вред нанесли партизанам — неизвестно, но боеприпасов истратили очень много…

***

Как-то днём появились немцы на машинах; Гнилёво проехали, остановились в Нижних Новосёлках. Стали ходить по хатам, выгонять людей, скотину, выкидыватьна улицу вещи. Другие солдаты с бензином и факелами тут же поджигают крыши. Кто сопротивляется — сбивают на землю и пинают ногами. Народ тут же на улице — кто стоит в отрешённом состоянии, кто сидит на узлах, сундуках — плачут, ругаются, сжимают кулаки в горе и отчаянии. Один старичок подбежал к офицеру, что-то  крикнул, плюнул, и тут же хлопнул выстрел. Старичка оттащили в сторонку, положили на травку, чтоб не мешался…

В общем, в течение часа белым днём при ясном солнышке перестала существовать деревенька в 15–20 дворов. А между Гнилёвом и Арельском образовалось пустое горелое пространство. Дымятся пепелища, бродят между ними отдельные поникшие фигуры, вроде ищут неизвестно чего. А может, просто нет сил уйти куда-то от родного очага, от закопчённой обгорелой печки, на которой умерла твоя мать и где когда-то  родился ты сам…

***

Какая-то отступающая часть остановилась на днёвку. Умылись, поели, отдыхают у машин. Недалеко от нашей хаты стоит группа солдат. Один, оглядевшись кругом, говорит, мол, какая бедность, какое бескультурье. Остроносый солдатик в очках возражает: бедность — да, конечно, деревня; но вообще-то у русских очень высокая культура. Великие русские «компонисты» — Чайковски, Мусоргски, Глинка, Скрябин — известны всему миру. А Пушкин, Толстой, Чехов? А такие имена вы знаете — Илья Репин, Васили Суриков, Ге, Иванов? А Ломоносов, Лобачевский? А Менделеев?.. Солдаты, подавленные таким количеством великих имен, спорить с очкариком не решаются.

А вот другая картинка. На завалинке сидит здоровенный белобрысый немец в расстёгнутом френче, курит, угощает сигаретами наших дедов. Потом достаёт из кармана портмоне, а из него фотокарточку: «Майне фамилия», мол, моё семейство. Деды по очереди осторожно берут карточку заскорузлыми пальцами, приглядываются, сочувственно цокают языками, кивают головами: «Да, детишки… Да, война…» Немец говорит, что война — это «плохо», и поясняет, что он не хотел идти воевать и что вообще он не немец, а «холланд»…

***

Серо-зелёные немцы уже примелькались; видели мы и в чёрном, а тут ещё одна расцветка — коричневые. Со свастикой на рукавах. Штурмовики, что ли? Чёрт их разберёт! Народ в основном пожилой; ведут себя прилично. Даже улыбаются ребятишкам. А один улыбчивый из кузова машины стал раздавать галеты. Девчонкам, пацанам.

Я иду с киркой на плече в четвёрке замыкающих. Сзади и немножко сбоку шагает солдат-конвоир, в очках и с усами. Инстинктивно решаюсь вступить в переговоры и начинаю с вежливого вопроса: «Заген зи битте, ви шпэт ист эс?» Немец удивлённо вскидывает брови, смотрит на часы, отвечает. В свою очередь задает вопрос, откуда, мол, я знаю немецкий. Фольксдойч? Говорю: нет, никакой не «фолькс», просто учили в школе. О! Как вас хорошо учили! А сколько тебе лет? А где отец? А кто твоя мать?.. В общем, разговорились.

В результате я узнал, что это не немцы, а австрийцы, так называемая «трудовая армия», что гонят нас под люсково рыть окопы. И тут я пустил слезу: мол, мама дома одна, лежит больная и даже не знает, где я…

Мальчонка я был хилый, «кожа да кости», и уже тогда казался моложе своих лет. Видимо, пожалел австрияк: огляделся, усмехнулся и велел мне, придерживая штаны, бежать за ближайший куст, якобы живот схватило. А когда колонна отойдёт на приличное расстояние — полем драпать «цу хаузе, цу зайне муттерхен»…

***

Фронт приближается — усиливается тревога. Что-то с нами будет? Опять куда-то убегать и прятаться? А как имущество? Конечно, наиболее ценное надо бы закопать. Однако известно и то, что зарытое ищут. Шомполом тычут в землю по углам дворов. Значит, надо не в углу закапывать, а посредине. А у нас почти посредине двора — погреб. Я предлагаю сделать тайник рядом с погребом. Поскольку инициатива бывает, как правило, наказуема, то мама претворить этот замысел в жизнь поручила мне.

***

Увы и ах! Надежды на везение не оправдались. Вечером прошли по хатам немцы, объявили, что деревня наша будет «в зоне военных действий» и чтоб завтра цивильные все выматывались… Ну, естественно, суматоха, и причитания, и сборы в дальнюю неизвестную дорогу. Вечером мы всё более ценное (главное, швейную машинку) перетащили в погреб, а оттуда — в тайник. Дыру в стенке погреба заложили грязными осклизлыми досками, подмазали глиной, приставили пустую полуразвалившуюся кадушку.

***

Конец августа. Мрачные тучи в беспорядке двигаются по небу. Ветрено, но дождя нет. По дороге из Гнилёва тянется длинный унылый обоз. Несколько жандармов с велосипедами снуют туда-сюда вдоль обоза, подгоняют: «Шнель, шнель!» Люди идут мрачные, оглядываются на село. Где начнёт гореть, с какого края? Мама незаметно переходит от одной группы людей к другой. «Милые мои, не надо торопиться. Ну куда нам спешить? Надо при любой возможности останавливаться. Мало ли чего: лошадь распряглась, колесо соскакивает…» Оглядываясь на немцев, храбрится: «Да ну их к свиньям! Пусть драпают к себе в Германию без нас…»

***

Стемнело. К одному костру робко подошли два грязных, заросших, оборванных человека в немецкой форме. Попросили «Христа ради» хлебца и чего-либо  горяченького. Кто-то узнал в них двух наших «охранников». Дезертировали, сбежали и прячутся в оврагах, ожидая прихода Красной армии. Ну, народ у нас сердобольный: конечно, покормили бедолаг.

Костры нас и подвели. Когда утром стали готовить завтрак, задымили — расслабились, потеряли бдительность, — вдруг треснула над головами автоматная очередь. Хоть и в воздух, а всё-таки страшно. Это вчерашние жандармы нашли нас. Сбегают вниз по склону, кричат, молотят всех без разбора и кулаками, и прикладами. Мы спрятались под телегу. Шум, гам, крики и слёзы. Но всё постепенно стихло. Подводы и люди наконец снова выползли на дорогу.

Завернули нас мимо Плюскова в сторону Комягина. Всё подгоняют и подгоняют: «Шнеллер!» Проехали ещё километра два и вдруг видим, что по полю в нашу сторону бежит группа немцев с винтовками. Стреляют в воздух, что-то  кричат. В чём дело? Сами ж немцы не хотят, чтоб мы дальше ехали? Вот здорово!

Старший жандарм пошёл выяснять отношения. Остановились в стороне, посовещались. И велели дальше не ехать, а свернуть с дороги и располагаться здесь, в лощинке под деревьями. Ну что ж, нас это устраивает…

***

Мама говорила потом, что это было 15 или 16 сентября. Раннее утро. Тихий рассвет озаряет небо. И вообще кругом удивительно тихо, Обнаруживаем, что деревня пуста. Хоть шаром покати…

Низко пролетел одиночный самолёт, наш «ястребок». Родные красные звёзды. Увидел небывалое скопление народа, развернулся, сделал круг, покачал крыльями. Нам знак подаёт!.. Люди плакали, кричали что-то  , бросали вверх шапки, махали платками. А один дед, присев в яму оправиться, поднялся и в восторге стал махать шапкой, забыв подтянуть штаны. Это, конечно, вызвало взрыв веселья. Причём многие смеялись, даже не зная причины смеха. А фигуры, редкой цепью — ближе и ближе. Человек семь-восемь. Что-то непривычное в этих силуэтах. Да это же скатки через плечо — свёрнутые шинели! Я кричу:  «Скатки, скатки! Это же наши!» Побросав свои телеги, кочковатымполем, спотыкаясь и падая, побежали навстречу. Да, это наши — свои, родные наши Иваны! Подбежали, окружили, стали обнимать, целовать. И слёзы, и радость, и некоторое смущение солдат.

Одна женщина упала на колени перед растерянным белобровым солдатиком, обхватила его ноги, и только слышно сквозь плач: «Сынок! Сынок! Сыночка!..» Конечно, уже поняла, что это не её сын, но до чего же похож!

Гнилёво цело и невредимо. Только у бабки Карасихи разворотило снарядом угол сарая. А в нашей хате расположился медсанбат. Между окон висит белый платок с красным крестом; мелькают люди в белых халатах, пахнет лекарствами. Во дворе в углу — куча окровавленных бинтов и ваты. Тайник наш, слава богу, цел и невредим. В избу нас не пустили, поживём пока и в чулане. Постепенно приходим в себя, осматриваемся. Зое уже улыбается молодой вихрастый доктор. Из кухни приносят еду в двух бачках, иногда дают и нам — то котелок пшённого супа, то миску вермишели с мясом…

***

Да, армия наша уже не та, что была в 41-м году. И дело, конечно, не в погонах и стоячих воротниках. И не в названиях «солдат», «офицер» — хотя слышать это всё же как-то  странно и непривычно. И не в кирзовых сапогах, хотя я считаю, что тому, кто их придумал и запустил в производство, надо бы поставить памятник.

Главное в том, что она стала сильнее. Это видно невооружённым глазом. Много стало артиллерии; у нас проходили даже орудия на гусеницах, обшитые бронёй, как танки. И машин сейчас больше, чем у немцев. Особенно хороши американские грузовики «студебеккеры» и маленькие юркие «виллисы». Про авиацию я уже не говорю…

Изредка пройдёт на своих двоих пехотная часть. И обязательно впереди с командирами бодро шагают девчата в военной форме, с автоматами. Это нам тоже весьма и весьма любопытно. Женщины в армии! С оружием!.. Часто ещё нашим офицерам недостаёт выправки; но зато они — наши, свои, простые и понятные русские люди.

***

Раненых привозят в основном с разбитыми, изуродованными ступнями. Мины… Кладут на стол, налицо эфирную маску, и — «Считай!» Бедняга начинает: «Один, два, три, четыре, пять… восемь… де…» — и погружается в сон. Врач скальпелем делает круговой надрез, чулком задирает кожу; затем обрезает мясо до кости и — протягивает руку: «Пилу!» Подают небольшую никелированную ножовку. Гыр-гыр-гыр! Мать честная! Это по живой кости! Гыр-гыр-гыр! Хряп! Недопиленное отламывается, и огрызок ноги летит в ведро. Потом обрезанная белорозовая кость прикрывается мясом, опускается кожа, подворачивается, зашивается — готово!

В те дни, на печке, я узнал страшное слово — «гангрена». Это когда от культи вверх начинает ползти краснота, всё выше и выше, а сама культя приобретает фиолетовый оттенок… Соседу Цыганкова из-за этой самой гангрены обкорнали ногу выше колена; но врачи не уверены, что теперь всё будет в порядке.

***

Да, чуть не забыл рассказать о наших партизанах. Отряд расформировали ещё в лесу. Многих ребят сразу взяли в армию, некоторым дали отсрочку, тому же Захару Силину, Ваське Соловьёву, Проне Кашину. Убиты конюх Трофим и соседка Большаковых, тихая девушка Нюра. Много раненых, в том числе хозяйка нашей хаты Фрося, она где-то  в Навле на излечении. Афонин у нас сейчас председателем. А Дурнев стал большим начальником: говорят, в Брянске секретарь обкома партии… Вообще сейчас, по прошествии многих лет, историки значительно пригладили роль партизанского движения. (Все мы сильны задним умом.) Но мы в то время смотрели на партизан как на народных героев, и было обидно, если кто-то  потом оказался не на уровне. И не знали о цене…

***

Жизнь помаленьку налаживается. Колхоз получил скотину. Ремонтируется скотный двор, школа. Заработала кузница.

А война ещё аукается, плюётся кровью. Один парнишка видел у военных красивый мундштук, сделанный из капсюля от ручной гранаты. Захотел и себе такой изготовить. Видимо, работал неаккуратно: оторвало три пальца на левой руке… Арельские ребята раскопали на лугу невзорвавшуюся бомбу, вытащили, положили на костёр. Сами сели вокруг и стали ждать, когда она взорвётся. Потом надоело ждать, отошли в сторону, к бабке, которая пасла телят. Пожаловались, что, мол, «бонба не рвёться». Бабка замахала на них руками: «Чур вас, бесенята! Вы что?..» И тут как ахнет! Ребята попадали; телята, задрав хвосты, разбежались кто куда. Одному таки перебило ногу. И бабку в сознание долго не могли привести… С фронта приходят победные сводки, а вместе с ними — похоронки. Плач то в одной избе, то в другой… К реке здесь ходят одной узкой тропинкой, потому что луг заминирован. Ждут сапёров, а их всё нет.

***

Вот и получается — луг есть, а пользоваться им нельзя: минное поле. Стали просить бывших фронтовиков, мол, надо что-то  делать. Нашёлся сапёр, но на одной ноге. С костылём неудобно разминировать. Взялся руководить. Собрал ребят, показал, как надо делать «щупы». Это длинная палка, метра два с половиной — три, на конце штырь из толстой проволоки. Наделали щупов и вышли на тропинку. Расставил нас, «солдат», и велел тыкать в землю перед собой как можно чаще. И двинулись мы в наступление на луг…

***

Уж так получилось, что эти строки я пишу в День Победы, 9 Мая 1983 года. А тогда, в тот день 1945-го… Утром уборщицы не было, накануне гуляли поздно, и я разоспался не на шутку. Сквозь сон слышу Зоин голос: «Володя, вставай! Ну просыпайся же…» И тормошит за плечо. Я спросонья моргаю глазами. В чём дело? «Всё! Война кончилась!»

Выглядываю в окно. Ярко светит солнце. По улице на обшарпанном трофейном велосипеде, вихляясь из стороны в сторону и звякая медалями, катит наш однорукийпочтарь Антипин. Две мокрые дорожки под глазами; каким-то не своим, осипшим голосом выкрикивает одно слово: «Победа!.. Победа!.. Победа!..»

***

Как и у каждого человека, в моей жизни потом было ещё много всякого — и хорошего, и плохого. Конечно, хорошего неизмеримо больше. Многое прошло, не оставив в памяти заметного следа. Но детство и война — эти две темы будут помниться до последнего дыхания.

Подготовил Денис ТИТКИН.
Редакция сердечно благодарит
начальника отдела культуры администрации
Трубчевского муниципального района
Елену Ивановну ЮДЕНКОВУ
за предоставленные редкие фотоматериалы.