В мае 1945 года на стене поверженного Рейхстага среди прочих появилась запись: «Здесь была Анна Иванова из Брянска». В тот год нашей героине едва исполнилось двадцать лет. И к своей личной победе она шла непростым (даже по меркам военных лет) путём. Начинала партизанкой-разведчицей в бригаде «Смерть немецким оккупантам», после первого ранения оказалась в команде санитарного поезда, после второго — на летучке вывозила раненых с передовой, из самого пекла. Дошла до Берлина. Своей фронтовой историей легендарная жительница нашего города Анна Акимовна Иванова поделилась с «Брянской ТЕМОЙ».

Старинное село, в котором я родилась, знаменито благодаря тому, что гостил там будущий писатель, а тогда ещё обычный десятилетний мальчик Костя Паустовский. Его дядя Николай Григорьевич был военным инженером, служил на старинном артиллерийском заводе. «Завод этот назывался арсеналом. На лето дядя Коля снимал дачу около Брянска», — писал в своих воспоминания Паустовский, но он немного ошибся в названии села, обозвав его Ровны (вместо Рёвны).

В этой же автобиографической «Повести о жизни» есть такой отрывок: «Поезд стоял в Синезёрках одну минуту. Он ушёл, а я остался около своего чемодана. Я был уверен, что дядя Коля опоздал и сейчас приедет.

Ко мне подошёл, ковыляя, бородатый крестьянин в пиджаке, в чёрном картузе, с кнутом, засунутым за голенище. От него пахло лошадиным потом и сеном.

— Это ты и есть Костик? — спросил он меня. — А я тебя дожидаюсь. Дядя капитан приказали тебя встретить и доставить в сохранности. Давай сундучок, пойдём.

Возница, его звали Никитой, что-то  бормоча о дяде моём, капитане, усадил меня в телегу в мягкое сено, покрытое рядном, отвязал торбу с овсом, сел на облучок, и мы поехали…»

В этом отрывке описан приезд Константина Паустовского в Рёвны. А бородатый крестьянин Никита в пиджаке и чёрном костюме — это мой дедушка по материнской линии. Именно ему Николай Григорьевич, тот самый «дядя капитан», поручил встретить племянника на вокзале в Синезёрках. Впоследствии вся наша семья гордилась этим скромным, но любопытным обстоятельством, попавшим на страницы книги известного писателя.

Чужакам здесь не место

Дедушка Никита был категорически против брака моих родителей: папа был чужаком в Рёвнах. Отец вырос в Брянске, окончил духовную семинарию и зарабатывал на свой кусок хлеба тем, что разъезжал по губернии и расписывал иконы в сельских церквях. Так и познакомился с мамой. Долго уговаривали влюблённые Никиту Михайловича, дошло даже до того, что невеста погрозилась сбежать из Рёвен без отцовского благословения. Дедушка смягчился, но в дом чужака не пустил. Родители поселились на квартире.

Когда в рёвенской церкви были отреставрированы все иконы, отец начал ездить по соседним сёлам. А когда работа и вовсе закончилась, решено было переехать в Бежицу. Там же в 1905 году родился их первенец, мой брат Александр.

Папа работал на заводе. Время было тяжёлое, скудное. Рабочие выражали недовольство, устраивали забастовки, писали прокламации. Отец был активным участником подобных встреч, а мама ему помогала. Она рассказывала, что рабочие собирались по вечерам у кого-нибудь на квартире, тщательно занавешивали окна и старались не выдавать себя ни громкими голосами, ни перемещением силуэтов в освещённых окнах — улицы патрулировали казаки. Мама брала на руки маленького Сашу и прогуливалась по улице. Заподозрив опасность, она тут же докладывала об этом отцу.

И всё-таки как бы трудно ни жилось родителям, но им удалось накопить немного денег и построить домик в Рёвнах. Вместе с ними в село переехали родители отца. К тому времени мама снова была в положении: в 1909 году родилась Антонина. Позднее в этом же доме на свет появились Пётр, Ваня, Афанасий, Миша, Лёша и я (в 1925 году), а ещё младшие Костя, Аркадий. Самого младшего, Аркадия, мама родила в 1930-м, через год после того, как выдали замуж Антонину.

Папа занимался тем, что выпиливал в своей мастерской двери и оконные рамы, а ещё пел в церковном хоре, за что получил насмешливое прозвище «подпевала». К слову, в Рёвнах он так и не стал своим. Когда пришло время организовывать колхозы, его, человека с семинарским образованием, отправили на конюшню — ремонтировать сбруи для лошадей. Он оскорбился, отказался вступать в колхоз. Его обязали выплачивать какие-то немыслимые суммы налогов… Правда, я очень смутно помню подробности этой истории, так как знаю её только по рассказам — в то время я уже жила в Брянске, куда переехала вместе с Тоней.

Трудно было. Тоня часто оставляла меня присматривать за детьми (в 1931 году она родила близнецов), мне приходилось пропускать школу, оттого и училась плохо. Бывало, опаздываю на первый урок, а Тони всё нет и нет, а детей одних не оставишь, я в слёзы. Сестра придёт и давай меня успокаивать: «Ничего, ко второму уроку пойдёшь. И плакать не надо. Я вот писать умею, и ты уже научилась. Я не работаю, и ты не будешь. Главное, замуж хорошо выйти».

Действительно, поначалу и в её жизни замужество было хорошим: Тонин муж работал заведующим в торгсине, где скупали золото у населения. В доме у нас всегда была каша с мясом. Правда, и пил Вася крепко. Я часто просилась домой в Рёвны, но мама была против: в 1935 году от тифа умер отец, сама она чудом не отправилась на тот свет. Жили бедно. Иногда она приезжала в город, чтобы сдать какую-нибудь брошечку или колечко, а взамен купить крупы и хлеба. Мама часто повторяла: «Ты сыта здесь, вон у вас и гречка, и пшено, а ребята и этого не видят…»

В 1939 году, уже работая на заводе, заболел туберкулёзом зять. Я вернулась в Рёвны.

«Ягодные» пятёрки и первое утро войны

Была у меня в юношестве мечта — стать медсестрой. Иногда мама посылала меня в аптеку за каким-нибудь порошком или микстуркой, и я с удовольствием бежала выполнять поручение — лишь бы в очередной раз почувствовать ни с чем несравнимый запах лекарств. Мама меня в мечтаниях этих поддерживала, она даже договорилась со школьными учителями, чтобы те подтянули меня по основным предметам. Взамен мы собирали для них лесные ягоды, мама стирала их бельё. Так что перед войной я окончила школу без единой троечки.

Прасковья Никитична, так звали мою мать, после смерти отца работала техничкой в сельсовете. Там же мы и жили, потому что колхозное начальство уговорило её отдать железо, из которого была сделана крыша нашего дома, для сооружения сушилок. Хату покрыли соломой.

О том, что началась война, я узнала наутро после выпускного вечера. Помню, как пришла с танцев и долго разговаривала в вечерней тишине с мамой. Младшие дети, Костя и Аркаша, спали после трудного рабочего дня в колхозе, куда они оба устраивались на подработки во время летних каникул. А утром мы услышали: «Сегодня в четыре часа утра без всякого объявления войны германские вооружённые силы атаковали границы Советского Союза…» Всё. Началась война.

В сельсовете появились дежурные, то и дело звонил телефон, на улице повесили огромный чёрный репродуктор, который без конца передавал сообщения. Мы вынуждены были вернуться в свой маленький дом с соломенной крышей. Тоня перевезла к нам своих младших детей: девяти, шести и четырёх лет. Сама она вернулась в Брянск к больному мужу. Дети пробыли у нас до весны 1942 года.

«Они теперь хозяева, им всё позволено»

Фашисты пришли в Рёвны только в октябре. Сначала разведка на мотоциклах, потом танки и автомашины с солдатами. Их появление в селе сопровождалось визгом поросят, успевших за лето нагулять жиры на боках. Немцы заходили в дома побогаче и выгоняли весь скот. Красный флаг, что висел над входом в сельсовет, расстреляли.

Однажды я осталась дома с детьми. Смотрим, идут два немца. Я сразу же спряталась за нашу большую печку. Сижу, дрожу, дети меня загородили. Немцы зашли в хату, увидели позолоченную икону, постояли, а потом пошли шарить по шкафу. Там у нас стояла тарелка с мёдом. Они поставили ту тарелку на стол и начали макать руки в мёд и облизывать пальцы. Тут в хату зашла мама, увидела происходящее, молча достала ложки и протянула немцам. «Некультурно руками есть мёд», — спокойно проговорила она. Один немец бросил ложку прямо в мамино лицо, дети закричали: «Зачем нашу бабушку бьёшь?!» А мама только и сказала: «Они теперь хозяева — им всё позволено».

Не знаю, может, они по-русски понимали, но, когда мама произнесла слово «хозяева», они несколько раз сказали: «Гут, гут!». Ушли из хаты и ничего не взяли. Да и брать-то было нечего.

Вместе с передовыми частями из Навли приехало оккупационное начальство: назначили старосту (им стал бывший председатель сельсовета), его помощника, заготовителя. Потом стали наведываться каратели. Они отбирали продукты, тёплые вещи. Однажды на улице сняли с мужика валенки, и он босиком через сугробы бежал через всё село к своей хате.

Чудом нам удалось сохранить корову Майку и её телёнка. Бурёнку прятали за снопами, и она такая умница была: как услышит чужую речь, молчит и стоит тихо. А бычка прятали в мастерской, двери и окна которой забили снаружи досками, а для кормления сделали лишь маленькую щёлку. Через неё мы и носили бычку сено и воду. Такая вот конспирация. Давно бы его зарезали, да соли не было. А как мясо без соли есть?

«Лицо моё было в фурункулах, немцы подумали: заразная…»

Мама поначалу перестала ходить на работу. «Не стану же я прибираться за оккупантами…» — тихо повторяла она. Но пришёл председатель и пригрозил: «Немецкой власти не хочешь подчиняться? Заставим! Доложу! Расстреляют!» И она подчинилась. Он заставил её не только топить печку, но и завлекать в помещение людей, чтобы читали немецкие указы, расклеенные по стенам.

Однажды, как раз после Нового года, в сельсовет к маме пришла старушка с палочкой. Она почитала немецкие распоряжения, расспросила маму обо всём, что делается в селе, а потом доверилась ей и сказала, что она секретарь Навлинского райкома комсомола Липа Карпова. Её трудно было узнать, так хорошо она замаскировалась. Мама пригласила Липу к нам в дом.

На ужин в тот день была печёная картошка, квашеная капуста, молоко. Грибов в первую оккупационную осень собрать не удалось — боялись ходить в лес. После ужина Липа и мама ушли в другую половину хаты, отделённую занавеской, и долго о чём-то говорили вполголоса. Потом пригласили меня. Липа попросила сходить к Оле и Шуре Трофименко и позвать девушек в наш дом. Наказала идти огородами, чтобы не нарваться на ночной патруль. Помню, как ворчала тётя Фаня, их мать: «Чего так поздно? Или дня не было, чтобы прийти?!» Хорошо хоть Шура услышала разговор, а то не состоялось бы моё первое «подпольное» задание.

В ту ночь меня, шестнадцатилетнюю девчонку, тоже посвятили в партизанские тайны. Липа говорила о том, что нужно провести собрание. Выбрали и место для него — старая баня под горкой у реки. Распределили, кто кого должен пригласить. Забегая вперёд, скажу, что собралось нас тогда в бане девять человек. Все получили задание — осторожно разведать, где находятся окруженцы. Их, оказывается, много было в наших краях. К апрелю нас было уже тридцать человек — целый отряд самообороны! Мы дежурили в селе, собирали оружие в лесу, учились с ним обходиться, охраняли колодцы, чтобы диверсанты не подсыпали в них отраву.

Недалеко от нас жил учитель, у него было четыре сына. Два парня воевали, а два были малые ещё. Однажды он сообщил, что приедут немцы вербовать молодёжь в Германию. Он собрал своих детей и решил уйти в лес. Я напросилась вместе с ними. Мы сидели по пояс в снегу, было холодно и страшно. Только когда стемнело, пришли домой и — сразу на печку. После этого первого побега я заболела: был сильный кашель и фурункулы по всему телу. А тут и правда нагрянули немцы, стали ходить по домам, искать молодёжь. Все стали прятаться. Помню, что Аркадий зарылся в сено возле коровки, а я больная не смогла слезть с печки и только натянула на глаза платок. Беда миновала нас. Немцы подумали, что я заразная, и ушли. Ребята тоже спаслись.

Партизанская весна в Рёвнах

Весной к нам на постой напросились два молодых парня в гражданском. Потом мы узнали, что они из партизанского отряда имени Ворошилова. Костя уехал вместе с ними. Теперь мы уже твёрдо знали: начинается настоящая партизанская война с фашистами.

Первым делом мама в сельсовете сорвала все приказы и распоряжения оккупационных властей, сожгла их в печи со словами: «Хватит бояться фашистов и их прихвостней! Пусть они нас боятся: мы дома, и их мы не приглашали!» Старосту и его помощника уже расстреляли. В сельсовете оборудовали партизанский штаб, установили пулемёты, круглосуточно дежурили комсомольцы. В штабе организовали курсы по подготовке партизанских бойцов: мы разбирали и собирали винтовки, пистолеты, осваивали пулемёт. Учились стрелять в противника, маскироваться.

Почти в каждом доме появились партизаны. В лесах собирали оружие, даже неисправное — в селе нашлись люди, которые могли его ремонтировать. Заработала мельница — мололи муку для партизан. Наше зерно тоже смололи. В лесу создавался и хорошо маскировался партизанский продовольственный склад.

Недалеко от нашего села было красивое село Журавка, его немцы сожгли. Все мужчины ушли к партизанам, а женщины, старики и дети перешли к нам, в Рёвны. Все коровы и другая живность была переведена в лес. Так образовалась партизанская молочная ферма. Каждый день Костя привозил бидон молока для детей и стариков.

В августе 1942 года такая же участь постигла и наше село. Во время наступления на партизан, его сожгли — остались только трубы от печей и обгорелые брёвна. Нам пришлось спешно уходить. Связь с мамой и братьями была потеряна.

«Ненужный баласт»

В лесу я встретила Олю, Шуру и других наших девчат. У Оли был знакомый из отряда Ворошилова, он знал, где расположены тайники с продуктами. Взяли немного муки и напекли лепёшек, затем обнаружили и яму с сухарями. Недели две так жили самостоятельно. А потом нас нашёл посыльный и передал приказ, чтобы все возвращались на базу, где находится наша бригада «Смерть немецким оккупантам». Мы отправились в расположение лагеря, собралось нас человек двести.

Прибыли, построились, командир объявил: «Жить будем здесь, в землянках. Три часа на отдых, и приступаем к строительству!» Нас накормили очень вкусным супом с мясом, хлеба дали вволю. Отдохнули чуть — и за работу. Командир сказал: «Для себя строите, старайтесь». Потом мужчины остались достраивать землянки, а все женщины и подростки занялись заготовкой овощей. Поля в округе оставались неубранными. Овощи: картофель, свёклу, морковь, капусту — ночью свозили на базу и закапывали в землю. Подсчитали, оказалось: заготовленного не хватит на такое большое количество людей. Через неделю из отряда отчислили первых 36 человек: только одного парня, остальные — девушки. Я, как несовершеннолетняя, оказалась в их числе. Мы поселились в лесу, в 15 километрах от Рёвен. Хорошо хоть лошадь нам дали. Мы снова начали заготавливать овощи — возили их на лошадке, буртовали. О том, как будем зимовать без крыши над головой, мы не подумали. Было непонятно и обидно: мы же и землянку строили, и запасы делали, а нас отчислили. Казалось, что мы никому не нужны, что нас выбросили как балласт.

Только глубокой осенью нас обнаружили разведчики из отряда имени Ворошилова. По их ходатайству командование дало указание возвратиться всем в лагерь. Когда я впервые за долгое время оказалась в землянке, натопленной железной печкой, упала на нары и потеряла сознание.

Спала я со своей подругой Олей на нарах. Кончились мои страдания. Иногда давали простые задания: я училась делать лучину, была дневальным в землянке. Помню разговор с медсестрой.

— Где же вы жили всё это время? — спросила она, проверяя мою голову на наличие вшей.

— В лесу под открытым небом. Я с людьми была, — отвечаю.

— А как же дети?! Там ведь есть дети?

— Как все, так и дети…

— Сколько же там детей?

— Совсем маленьких двое, ещё мальчик одиннадцати лет с бабушкой старенькой, девочка одиннадцати лет и пять бабушек. А всего шестнадцать человек. Они обиделись и не пошли в отряд.

— Ну а ты как?

— Мне так хорошо давно не было: тепло и еда есть на каждый день, и не страшно.

Первое боевое

Отлично помню своё первое боевое задание. Требовалось взорвать несколько километров железной дороги на участке Синезёрки — Клюковники. В боевой группе было шесть девочек и командир. Дорога была трудная: нужно было пройти больше сорока километров по заболоченной местности.

Нелегко было подойти и к железнодорожному полотну — всё было опутано сигнальной проволокой. Мы делали всё очень осторожно, последние 60–100 метров добирались ползком. Когда нашли рельсы, действовали быстро, как учили, немецкие патрули часто проверяли состояние путей. Установили мины, вставили бикфордовы шнуры, немного замешкались с тем, чтобы поджечь их, т. к. отсырели спички. Хорошо, что в запасе всегда был кремень. По команде «Отход!» быстро скатились с насыпи. Прогремели взрывы, и спустя мгновение немцы открыли по нам огонь.

Когда убегали от немцев, я немного отстала. А потом и вовсе оторвалась подошва у моего сапога… В страхе, что фашисты пустят по следу собак, взобралась на какой-то холмик, а по нему скатилась в яму с водой. Холодная вода взбодрила меня. И вдруг почувствовала, что нога моя упирается во что-то  твёрдое. Я провела рукой под водой и вскрикнула от ужаса — яма была полна человеческих трупов! Кое-как выбравшись из воронки, подвязала мокрый сапог платком и пошла в ту сторону, откуда, предположительно, мы шли на задание. Чуть живая добралась до первого поста, а оттуда в отряд. Девочки встречали меня со слезами на глазах, думали, что погибла…

А однажды мы получили задание от правительства — разведать силы противника, передвигающиеся по Коломенскому большаку. Было это уже в 1943 году. Шли двое суток. Командир, 20-летний Юлик, выполнял задание, мы были его охраной. И уже на обратном пути обнаружили подбитый танк и трёх немцев: двое чинили машину, третий готовил обед. От одного запаха еды кружилась голова. В то время в отряде с питанием было совсем плохо, в дорогу нам выдали по кусочку конины и немного хлеба.

«Ну что, наступать будем?» — спросил Юлик. Нас восемь человек, семь винтовок, один карабин и две гранаты — вот всё, чем мы располагали. Решили всё-таки напасть на фашистов. Двух убили сразу, одного ранили, но допустили непростительную ошибку: сразу бросились к танку за трофеями. А раненый немец был вооружён, и хорошо, что только пистолетом, — он стал стрелять в нашу сторону, но не попал. Последнюю пулю он пустил себе в лоб.

Мы подкрепились трофеями, прикопали в земле убитых немцев, собрали консервы, хлеб, пакеты с концентратами и отправились в лагерь. Так что в тот день и на нашей кухне был праздник.

20 месяцев в лесу

В отряде я пробыла год и восемь месяцев. После ранения во время перестрелки меня на самолёте У-2 доставили на Большую землю. А предшествовала этому такая история. Однажды Шура рассказала нам свой сон. Вроде мы дома, в Рёвнах. И будто в этом сне мы срубали огромные кочаны на бокше под горкой и грузили их на телеги. Кто-то произнёс, что это хороший сон. А Шура ответила: «Нет, кто-то  , наверное, сегодня погибнет…» Поговорили и пошли дальше. И вдруг как ударили по нам пулемёты и миномёты. Я побежала, споткнулась. Смотрю, а у меня кровь фонтанирует из руки. В голове шум. Обмотала руку платком, сделала несколько шагов и упала. Чудом осталась жива. Чудом добралась до отряда. На этом и закончилась моя партизанская история.

Затем некоторое время провела в госпитале под Москвой, потом меня отправили в Бугуруслан. Я пыталась связаться с родными, писала письма в Рёвны, но ответов на них не получала.

«Куда податься? Что ожидает меня в родных Рёвнах? Жива ли мама?» — так и сидела я в раздумьях на вокзале, в б/у шинели. Одежда моя была вся в дырах и пятнах запёкшейся крови. А рядом весёлые девчата-зенитчицы хохочут, на электричку торопятся. И так грустно мне стало…

Вдруг ко мне подошла девушка. Познакомились, разговорились. Оказалось, что Галя, так её звали, работает в бригаде санитарного поезда и что и для меня там тоже найдётся место. Поезд их находился на станции в Белой Церкви. Добирались туда трое суток, лёжа на багажных полках проходящего состава. А прежде справили мне новую шинель в обмен на банку мясных консервов и кусок хлеба.

Так я оказалась на Украине. Наш санитарный поезд колесил между городами Конотоп, Бахмач, Харьков. Я бинтовала, кормила раненых. Во время одной из остановок, когда перебегала из одного вагона в другой, вдруг прогремел взрыв. Меня отбросило на несколько метров. Опомнилась уже в госпитале, под капельницей. Лицо было сильно побито осколками. Остальные погибли: и беременная начальница поезда, и моя подружка Галя…

Подлечили меня немного и отправили в запасной полк. Документов нет, все сгорели. Комиссия признала здоровой. Выдали мне новое обмундирование, сапоги, погоны, присвоили звание сержанта. Приехал «покупатель» и забрал меня в часть санинструктором.

Новенькая, молоденькая, командиры засматриваются. Один из таких командиров взял меня под свою опеку. То гуся привезёт, то ещё что. А потом и вовсе говорит: «Давай-ка мы здесь с тобой и останемся. Комнату снимем, заживём…» Я рассердилась: «Да я даже не целовалась ещё! И чего это я должна быть с вами? Вы же старый!» Он аж покраснел и крикнул со злостью: «А тогда на черта ты мне нужна?!» И на следующий же день меня перевели в 100-й гвардейский полк 35-й дивизии. С ними я и дошла до Берлина — вывозила на лёгких автомобилях, так называемых летучках, раненых с передовой.

Запомнилось мне, как в Польше мы оказались в одном из освобождённых концлагерей, зашли в крематорий, а там полно мешков с готовыми изделиями: сумочками, портмоне, перчатками из… человеческой кожи. Красивые, добротные. Я поначалу набрала себе этих изделий, а потом всё выбросила. Не для мирной они жизни. И вообще со словом «жизнь» там ничего общего нет.

О личном

Маме моей удалось спастись. Я получила письмо от неё, когда служила в санитарном поезде. Двое моих братьев погибли, остальные чудом уцелели. Мой муж, Постников Алексей Николаевич, был командиром батальона того же полка. На войне не сложно знакомиться — там кругом мужчины. Он был старше меня на целых шесть лет, прошёл путь от Сталинграда до Берлина. Только вот в мирной жизни совсем спился. Я не смогла так жить, сына воспитывала одна.

Вернулась в Брянск, с 1947 по 1949 год работала в Доме ребёнка. Детей в первые послевоенные годы очень много подкидывали. Находили и в траве, и под забором, иногда совсем уже слабеньких. Потом Дом ребёнка расформировали. Ещё пять лет работала нянечкой в детских ясельках, а затем тридцать — заведующей там же.

Сейчас, глядя на свою судьбу с высоты прожитых лет, я очень довольна, что и на фронте, и в мирное время на моём пути встречались замечательные люди. Их было намного больше, чем плохих. Во всяком случае я до сих пор в это верю.

Александра САВЕЛЬКИНА
Фото Михаила ФЁДОРОВА и из личного архива Анны ИВАНОВОЙ