Владимир Шевелёв: «Я пехотинцем был, может, потому и выжил…»
«В бригаде так говорили: воюют пехотинцы — 75 процентов раненых, 25 процентов убитых, а у танкистов всё наоборот — 75 процентов солдат не возвращаются из боя, — вспоминает ветеран Великой Отечественной войны Владимир Шевелёв. —Потому что под ногами у танкиста — сто снарядов, в баке — пятьсот литров горючего, а сам танк — мишень для врага. Я на той войне пехотинцем был, может, потому и выжил…». В канун 70-летия Курской битвы Владимир Матвеевич, участник этого грандиозного сражения, автоматчик танковой бригады, поделился своими воспоминаниями с «Брянской ТЕМОЙ».
Местечко Середина 
Буда, в котором в 1924 году мне суждено было появиться на свет, располагается на территории Украины и своеобразным полуостровом упирается в границу с Россией. Говорят, что до революции через наш городок частенько проезжали купцы: то в Новгород Северский на ярмарку, то в Севск стой же целью. Улицы, ведущие из Серединой Буды в другие города и сёла, так и назывались: Севская, Зерновская, Новгородсеверская…
В хорошие времена на одной только Севской улице работало десятка полтора–два кузниц. Дед мой Григорий Фёдорович тоже кузнецом был. Когда подросли два его сына, один из которых мой отец, жизнь у нашей семьи настала сытая. Частенько ездили они на лошадке в Севскторговать своей продукцией: ободами для колёс, металлическими деталями для конного снаряжения, а взамен покупали железо.
Я рос счастливым мальчишкой — в детстве у меня были и велосипед, и лыжи. А однажды захотелось мне коньки. В Серединой Буде их не купить, вот и отправились с тётей в Брянск, но и там коньков не нашлось. И всё равно вскоре купили у какой-то студентки «снегурочки» с загнутыми носиками. Однажды с дядей поспорили: ежели я благополучно перейду в седьмой класс, он купит мандолину, а если оставят на осень, я в течение следующих двенадцати месяцев буду вычищать навоз в его коровнике. Мандолина вон до сих пор лежит.
***
До революции в Серединой Буде было три церкви и две синагоги, жили представители многих ремесленных профессий: портные, столяры, бондари, гончары…
Когда установилась Советская власть, патенты на торговлю выдали только инвалидам и партизанам Гражданской войны. Дед мой таковым не являлся. Пенсию ему не платили, иждивенцем быть не хотел, вот и отправился 72-летний старик на стройку в Донбасс. Родные отговаривали, но он засвоенравничал и уехал. Только на работу его не взяли: промаялся, наголодался, вернулся и умер в 1934 году.
***
Через два года заболел и мой отец. Папа был котельщиком, сейчас бы эту профессию назвали монтажник металлических конструкций. Работал он на железной дороге, на лето уезжал то в Брянск, то в Донбасс, а то и в Варшаву или Одессу. На зиму возвращался в Середину Буду. Мать была домохозяйкой.
В 1936 году у отца на производстве случился большой приступ — началась кровавая рвота. Его срочно госпитализировали, кровь успешно остановили. Но у хирурга с главным врачом больницы произошёл спор: а доброкачественная ли это опухоль? И опухоль ли? Решили для верности отправить пациента в Москву — в первый клинический институт, к профессорам. Мать продала единственную корову и поехала с отцом.
Операция прошла благополучно. Деньги, полученные от продажи коровы, удалось сохранить — мать купила новую. Но с тех пор отец стал инвалидом, строго соблюдал диету (даже «Ессентуки», семнадцатый номер, ему откуда-то доставляли) и работать в полную силу уже не мог. С тех пор я начал трудиться вместе с ним.
Помню, как после окончания девяти классов мы конструировали змеевик на суземский скипидарный завод — в качестве частных подрядчиков. Жили там же, в Суземке, на частной квартире, спали на нарах, еду, всё больше картофельные супы, готовила хозяйка.
Все чертежи для змеевика разрабатывал сам отец и сам же работал в кузнице. Например, резали железо: он держал клещами зубило, а я бил по зубилу молотом. Однажды после раннего подъёма в шесть утра, я промахнулся спросонья —зубило выскочило из клещей и угодило отцу в живот. Бегал он потом за мной вокруг кузницы, пока не успокоился…
А после пристроили меня к мастеру-меднику. Как-то на старой церкви, в которой располагалась электростанция, сорвало ветром часть крыши: два медных листа или, как называется это у строителей, — две карты. С куполов давно сняли кресты, а на их месте вырезали люки. Через такой люк я и вылезал на крышу, спускал верёвочную лестницу и без всякой страховки сначала обмерял листы, а затем устанавливал новые.
***
Я участвовал в художественной самодеятельности, играл в струнном оркестре на мандолине и даже одно время пел в хоре. Мы с товарищами были постоянными членами автомобильного и авиамодельного кружков, в пионерском клубе играли в шахматы и бильярд. Так и дожили до лета 1941 года…
***
На окраинах Буды радио не было: чтобы прослушать важные сообщения, нужно было бежать в центр. 22 июня рупор на центральной площади сообщил: «… без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…» Все внимательно слушали. Особого страха на лицах людей я не видел, а сам думал: «Ёлки-палки, сейчас фашиста побьют, не успею повоевать!» Мы ведь только разгромили противника на Халхин-Голе, казалось, что и с фашистами быстро разберутся. В общем, возмущался очень.
А потом начали бомбить. В первой же бомбёжке убило моего друга Витьку Гузеева, бабке его оторвало голову и сестричка его тоже погибла.
От частых бомбёжек у моего отца, как выражалась мать, поехала крыша — страх в нём сильнейший зародился. Как только начинался очередной авианалёт, все бежали в подвалы, а он прятался в щели — в окопчике возле кустов малины. Там и сидел, пока совсем уж стихнет.
А мама наоборот. В 1932 году она родила младшего моего брата Ивана. Крупный мальчик оказался, роды были очень тяжёлые, мать после этого три месяца в больнице лежала и стала совсем слаба на ноги — ходила как утка. А после первой бомбёжки как рукой сняло.
***
28 августа в Буде провели последнюю мобилизацию. Многих забрали, а нас добровольцев-погодок: меня, Лёню Расторгуева, Жорку Рябцева и Мишку Прудникова — ни в какую не берут. Вместо фронта отправили в колхоз на уборку урожая. Несколько недель проработали, сеяливеяли, а в одно утро просыпаемся — нет никого из взрослых, только мы одни, ребятишки. Решили возвращаться домой. По дороге обнаружили взорванный мост через реку, с трудом перебрались на другой берег по сваям, к вечеру добрались до Серединой Буды, а дома всё тихо. А потом началось: вначале несколько советских солдат рыли в ближайшей роще окопы, а потом и немцы пришли…
Очередную бомбёжку просидел в подвале у соседей, в минуты затишья огородами пошёл домой, но снова возвращаться в подвал не хотелось, да и народу там было полно, решил остаться дома. Перины с кроватей давно утащили в подвалы, так и лёг на голые доски, не раздеваясь.
И вдруг яркий свет в глаза — это немец стоял надо мной и слепил глаза фонариком, и причитания матери — это она умоляла его не трогать меня, говорила, что это свой, это сын. Немец меня не тронул, только сказал: «Матка, млеко, матка, яйки!»
Было это первого октября — так началась оккупация.
***
На пятнадцатый день оккупации фашисты за неподчинение расстреляли Жорку, а тело его сбросили в канаву. Эту страшную весть я узнал от Лёньки Расторгуева. Вместе мы пошли его хоронить. Какие-то старухи помогли достать тело из канавы, омыли его и втихаря по закоулкам мы понесли мёртвого Жорку на кладбище. Какой-то дед показал, как копать могилку…
После похорон друга мы с Лёнькой решили: уж если погибать, то не так легко, нужно подороже отдать жизнь. После этих слов Лёня и показал мне свой схрон. Оказывается, он давно уже таскал оружие с брошенной при отступлении военной танковой части, которая располагалось в роще, недалеко от его дома. Мы взяли по гранате Ф-1 и пошли в город — мстить врагам.
С гранатой в кармане я вышел на центральную улицу, и вдруг — плотный поток машин, танков, орудий и всего один жандарм на перекрёстке. Я отошёл в сторонку, незаметно достал гранату, вставил взрыватель, вытащил кольцо и покрепче зажал орудие в руке.
Сразу подумал, что для одного жандарма жалко целой гранаты, надо подождать, пока ещё
***
Той осенью мы частенько собирали картошку, гречиху на окрестных полях. Отец сделал настоящую мельницу, всем соседям помогал молоть. Один раз меня с соседским мальчишкой Федькой чуть не расстреляли на полях фашисты, принявшие нас за окруженцев. Уже даже стрелять в нас начали, но мы быстро догадались снять фуражки, мол, смотрите — волосы-то не по-солдатски длинные, и рубахи расстегнули — не солдатское на нас бельё. Немцы обыскали нас и отпустили.
***
6 марта 1943 года мы с Расторгуевым по какой-то причине оказались в центре села. Вдруг слышим гул — это со стороны Новгорода Северского шли три советских танка. Остановились, солдат в ушанке спрашивает: «Где тут немцы?» Мы знали, где они прячутся, обещали показать. Посадили нас на машины, и мы поехали на танках от памятника Ленину на окраину.
Движемся, и вдруг из переулка выскакивает взвод мадьяр. Танкисты все были с автоматами, а у нас и дрына в руках не было. И хоть стояли мы в сторонке, но себя считали первыми, кто арестовал фашистов в Серединой Буде. И, главное, с красноармейцами завязали знакомство — даже ходили к командованию, нас обещали взять на фронт.
Только обещания своего танкисты не выполнили, в ночь с 10 на 11 марта спешно ушли, остались только обозники, с ними мы и поехали на фронт. Я даже винтовочку мадьярскую успел прихватить…
Поначалу нас на довольствие не ставили, но всё же оставляли патрулировать по ночам. Было это за Дмитриевом, на только что освобождённой территории.
В мадьярском патронтаже были две сигнальные ракеты. Мы в первую же ночь их и опробовали. Подумали: зелёную нельзя, решат, что сигнал какой-то. Подпалили красную, — советские же люди! Только выстрелили, прибегает командир. Кричит: «Что вы творите, немецкие разведчики повсюду! Немедленно сдавайте оружие и завтра же — в военкомат! Чтобы глаза мои вас тут не видели!»
Какое-то время ещё поскитались, пока военкомат нашли, потом долго не хотели нас брать, но люди, видимо, нужны были, и нас с Расторгуевым записали в армию. Было это 15 апреля 1943 года. Только и спросили на медкомиссии: «Жалобы на здоровье есть?» Нет, мол, не имеется. Ответ: «Годен!» И пожилых наших обозников тоже записали…
Назначили нас с Расторгуевым командирами миномётных расчётов, начались учения. Тогда же я получил своё первое воинское наказание. Всего было три миномёта — два под нашим командованием (на том основании, что оба окончили по девять классов) и третий у паренька (выпускника педучилища). В перерыве я пошёл к расторгуевскому расчёту, и тут летят в небе журавли, и
Подучили нас немного и отправили на фронт. Правда, миномёты не подоспели — отправили нас автоматчиками в 23-ю танковую бригаду.
***
Винтовку, пулемёт Дегтярёва, гранаты мы ещё в школе изучали. А тут автомат дали, новенький, только покрашенный. Показали, как открыть, закрыть, магазин на 72 патрона выдали перед самым боем. А стреляет ли он?
Атака была назначена на утро, танки стояли на исходной, но мне хватило ума пойти в окопчик и попробовать пострелять по банкам. Я сделал одиночный выстрел и не успел повесить автомат на плечо, как почувствовал приставленный ко лбу наган. Ведь это настоящее преступление — на исходном дать выстрел! От трибунала меня спасла команда: «По машинам!» — мол, садись на машину, всё равно убьют.
***
В машине каждый автоматчик стремится спрятаться за башню. Я подбежал, а сесть уже некуда — только спереди место. Тут люк открывается, кричат: «Что ты прицел закрыл?!» Я на другую сторону — там пулемёт торчит. Кое-как нашёл себе местечко. Это и была моя первая атака. Потом много их ещё было. А тогда ворвались в деревню, вдруг открывается окно, а из него выглядывает пулемёт. У меня страх по венам пробежал, скорее к автомату потянулся, а потом пригляделся — это же наш «максим». Чуть своего не пристрелил…
Деревню проехали, впереди — лощина, а в ней
Когда визжит летящая мина, возникает желание прижаться поближе к земле, а когда бежишь согнутый, кажется, что мина пройдёт точно по твоему позвоночнику. Но так только в первых атаках, потом это ощущение проходит.
***
Ранений у меня не было, только контузия. Мы шли в цепи, вдруг у меня заел автомат, я отвлёкся на мгновение, и вдруг слышу — мина свистит
Сколько ребят на той войне погибло! Вспоминаются особенно те, с кем делили котелки: одному разрывная пуля поранила обе руки, другому —попала в живот. Кричит: «Володь, пристрели!» А как пристрелить? Друг ведь. Не смог я… Он тогда к краю окопа подлез и сам на немецкие пули выставился…
***
Однажды за Днепром отбивались двое суток. Мы расположились в естественной канаве, да ещё окопов больших нарыли, как мы их называли, щелей. Танки немецкие практически по нам ходили. Командир отдал приказ: если идёт танк, а рядом боец в окопе сидит, всем соседям по люку стрелять, чтобы фашист не вылез, гранату не смог бросить. Только так, видимо, и уцелели.
Через двое суток патроны кончились. Вызывает командир роты, протягивает бумажку, мол, беги с донесением в штаб батальона. И без патронов не возвращайся — на месте расстреляю!
Бежать предстояло далеко — сперва по полю, потом через лесок. Чтобы уцелеть, важно помнить правило: как только начинают бить земляные фонтанчики под ногами, нужно падать и отползать. В очередной раз упал я на землю и провалился в щель, выкопанную таким же, как и я, пехотинцем. А пехотинца того разорвало миной, и я в это мясо, тёплое ещё, воткнулся. А что делать, пересидел — и дальше в путь…
Вижу впереди перелесок, и толпа солдат бежит, то ли узбеки, то ли ещё кто. Драпанули, значит! Командиры кричат: «Стой, стрелять буду!». А они не реагируют — «моя не понимать». Я с этой массой поравнялся и сразу стал заметен среди тёмных их лиц. И опять командир какой-то наган ко лбу мне приставляет: «Кто такой? Куда спешишь?» Я ему донесение показал, он даже обрадовался — для него это поручение могло стать спасением от трибунала. Говорит: «Знаю, где штаб, отведу».
И действительно отвёл, и в штаб сам пошёл с моим донесением, а вернулся с новой записочкой: «Стоять насмерть! Ни шагу назад!» И куда мне, пацану, деваться с таким распоряжением? К своим вернусь — пристрелят без патронов, тут останусь — пустят под трибунал. К счастью, вскоре сам командир роты прибежал, и к вечеру, уж не знаю как, выбил для нас три ящика патронов. Донесли их только к утру, а там и немцы уже снялись с позиций.
***
Похожий случай произошёл со мной под Гомелем, что, очевидно, и спасло мне жизнь. Также отправили меня с записочкой к командованию — просить «огня». Прибежал, а меня послали к чёртовой бабушке — у них самих «огня» уже не было. И вдруг новость: всю нашу роту окружили и уничтожили фашисты. Остались только я, связной, и двое раненых возле кухни…
***
Три пополнения я пережил, последнее — под Гомелем в декабре 1943-го, где привезли в основном ребят из госпиталей. Нас расселили по деревенским хатам, снова началось обучение.
В один из дней вызывает меня наш новый командир роты, говорит: «Есть разнарядка одного человека из роты отправить в танковое училище. А требования такие: образование как можно больше, комсомолец, сержант». Я — рядовой, комсомольского билета нет. Только один аргумент у меня имелся — 9 классов. А вторая кандидатура, из вновь прибывших, — сержант, комсомолец, но у него только 7 классов образования было.
Я стал расспрашивать, какое училище, потому как в танковое техническое без раздумья пошёл бы. А он отвечает: «На командира танка поедешь учиться, сынок», и дал время подумать. Я расстроился. Сколько танков этих повидал — и «валентинок» английских, и советских «тэшек», и «фердинандов» тех же… А исход всегда один — 75% смертности среди бойцов. Я эту статистику прекрасно знал. Может, потому и выжил, что пехотинцем был. Пришёл на квартиру, рассказал ребятам что да как. А товарищи хором: «Дурак ты! Училище — это три месяца гарантии, что тебя не убьют! Соглашайся!» Ночь не спал и всё-таки согласился.
Пятнадцать человек нас собралось. Поехали сперва в Москву, а потом под Нижний Новгород — во второе горьковское танковое училище, которое располагалось за Ветлугой.
По дороге со мной случилась целая история: проезжали мимо Серединой Буды, отпросился у начальства денёк-другой дома погостить, на поездах без документов потом добирался до Москвы, там несколько дней ходил-блудил в поисках адреса, где товарищи расквартировались, потом снова отстал, арестован был без документов… В общем, приехал в училище только через две недели.
За дезертирство не осудили — сам вернулся. И самоволку тоже простили, потому что они уже две недели занимались, а если ещё 20 суток ареста, совсем никудышный получится из меня ученик. Вот и пожалели.
Вместо трёх месяцев я провёл в училище целый год. Перед нами укомплектовали выпуск, в котором была единственная в училище девушка — командир танка, и отправили их под Варшаву. Потом я узнал, что почти все они погибли…
Нас же отправили в украинский город Никополь, там мы и встретили конец войны. В 1946 году я окончил Гвардейское Сивашское Краснознамённое танковое училище, в армии служил до 1947 года. После демобилизации вернулся в Середину Буду.
***
Однажды мать отправила меня в Брянск отвезти картошку сестре, которая в то время училась в институте. Сестра рассказала, что видела Лёню Расторгуева и что он — студент строительного техникума. Лёнька-то мне и посоветовал в строительный поступать. Так и определился я с будущей профессией.
В 1949 году женился. Супруга моя — тоже уроженка Серединой Буды. Когда оба вышли на пенсию, проводили всё лето в родном местечке. Вместе мы уже 64 года, воспитали двух детей, трёх внучек, внука и уже имеем двух правнучек. Даже так скажу: старшая правнучка в следующем году оканчивает университет!
Быстро время пролетело, и до сих пор знаю я лишь одно: пока молодое поколение будет постоянно ощущать ответственность за себя, своих близких, за свою страну, нам никакие войны не страшны. Потому что на фронте не танки побеждали, а люди, не автомат попадал в цель, а человек. И от того, какие люди сейчас воспитываются, зависит наше будущее. Каждый должен это понимать.
Александра САВЕЛЬКИНА
Фото Михаила ФЁДОРОВА
и из архива Владимира Матвеевича ШЕВЕЛЁВА
3410
Добавить комментарий