«Руки мои хоть и холодные, но сам я горячий», — говорит о своём 89-летнем возрасте ветеран Великой Отечественной войны, пехотинец Иван Алёхин. Добавляет, что главное в жизни — любовь, а самое заветное желание — пожить ещё хоть немного. «День прожит — уже хорошо», — улыбается Иван Филиппович. Один такой день ветеран посвятил «Брянской ТЕМЕ» и воспоминаниям о войне, которые даже по прошествии стольких лет способны причинять душевную боль тем, кому суждено было побывать на полях сражений…

Родители с детства меня берегли — я единственный сын у них, да ещё две сестрёнки. Батя мой, Филипп Андреевич, умнейшим человеком был. Говорят, к нему даже многие местные холостяки приходили советоваться, кого в жёны лучше взять. До войны он работал в колхозе на должности председателя ревизионной комиссии. Мама тоже колхозницей была.

Жили мы в старинном селе Хотынец. Согласно существовавшему на тот момент административному делению село входило в Карачевский уезд Орловской губернии. А теперь, видите, как получилось, Карачев относится к Брянскому региону, а Хотынец — это уже Орловщина.

Одни историки говорят, что название Хотынец неславянского происхождения и переводится как «владение, полученное в дар». Другим видятся в нём славянские корни: от слова «хатина», что в южнорусских и западнорусских говорах означает избу, постройку. Ну а более распространённая версия, что в переводе с татарского слово «Хотынец» обозначает «гнилое болото».

Нынче же это местечко известно тем, что недалеко от него расположен национальный парк «Орловское полесье».

***

До начала войны я успел окончить семь классов. Хоть и берегли меня родители, жалели, но работать надо было.
Специальности никакой не успел приобрести — пошёл в колхоз пахать на волах. Труднее всего управляться с волами, когда ими овладевает жажда — тогда животных не остановить. А в целом вполне смирная скотина — шестнадцатилетний пацан управится.

Когда Германия объявила войну, ещё перед началом оккупации через Хотынец гнали большое стадо коров: из Белоруссии в Задонск. Погонщики забрали меня, как человека способного управляться с животными, с собой. Тут я и узнал, насколько война опасное дело. Пока гнали скотину, столько бомбёжек пережили, столько раз над нами самолёты вражеские кружили…

***

Я вернулся из Задонска, и вскоре немец занял наши территории. Многие жители Хотынца эвакуировались. В том числе и мой отец. Он собрал кое-какие вещи на телегу, посадил двух своих дочерей и спешно уехал. Нас с мамой ему пришлось оставить в Хотынце: оба мы болели тифом.

До сих пор отчётливо помню, как меня и соседскую девочку, несколькими годами помладше, бросили на соломе в каком-то сарае, и мы, еле живые от нарастающей болезни, боялись немцев, которые шастали по дворам и что-то  говорили на своём языке, над чем-то  громко смеялись.

***

Из болезни я выкарабкался, мама тоже. Отец через пару дней после отъезда вернулся в Хотынец. Оказалось, что им удалось проехать всего 12 километров — в деревне Маяки их остановили, реквизировали лошадь, заставили отца возить воду на полевую кухню. Он бросил подводу и вернулся домой. Так мы и прожили все вместе период оккупации.

***

А потом советские войска прогнали немца. Дом у нас крепкий был, надёжный, большой —там разместился особый отдел, целью которого, очевидно, была борьба с фашистскими приспешниками.

Начальника особого отдела всюду брал с собой сына — кривой он был. А так как жили мы все в одной хате, мальчик начал таскаться за мной. Вскоре, уж не знаю почему, в одну ночь меня арестовали. Мама плакала, она была уверена, что меня расстреляют.

Правда, меня всего лишь продержали ночь в сарае, а наутро начальник пригласил к себе и предложил работу. Сказал: «Ты местность хорошо знаешь, будешь по деревням ездить и докладывать, кто в полиции при немцах служил, кто урядником был». Хотя всем известно было, что с ними давно передовые части расправились…

Выдали мне ложное удостоверение, что Алёхин Иван Филиппович является уполномоченным по отнятию шкур скота, а в скобочках приписка, уже настоящая: в случае оказания сопротивления— военным частям оказать помощь. Ходил я ходил по ближайшим посёлкам, никого не нашёл. Зато орехи к тому времени как раз поспели, решил собирать и нашёл несколько упавших самолётов и оружие. Пришёл к начальству, так и доложил: «Предателей всех забрали, зато знаю, где самолёт
сбитый лежит, пулемёт и патроны навалены — в лесу, километрах в трёх от села, могу показать…»

Дали мне в помощь конюха, забрали мы пулемёт и патроны. Дуло у того пулемёта погнулось от высоких температур, металл испортился, но мы его всё равно в штаб доставили. Мне не попало, зато на конюха дюже ругались, мол, ладно этот подросток, а ты, взрослый человек, зачем из леса ерунду эту вёз!

***

Вскоре фронт переместился дальше, наши войска тоже двинулись вперёд. Справку у меня отобрали, отправили в районный военкомат, и в тот же день я попал в учебный батальон в городе Муроме, где учили на миномётчиков.

Запомнилось мне, как мы в учбате шкурки картофельные возле офицерской кухни подъедали (голодно так было!) да мороженый капустный лист на колхозных полях собирали. А как на фронте оказались, стали лазить по сумочкам немецким — за шпиком и тушёнкой. Им-то, мёртвым, она не пригодится больше…

***

Я в Бога прежде не верил, а когда на миномётчика выучился да пехотинцем попал на фронт, тогда пришлось поверить. Мы Белоруссию освобождали, такого насмотрелся, что аж до сих пор картинки перед глазами стоят.

Попал под Витебск, освобождал Полоцк, какое-то время после ранения пробыл на Кольском полуострове, прошёл всю Литву и Латвию — Каунас, Шауляй, Паневежис, весть о Победе встретил в Риге — этот город я как свои пять пальцев знал. В армии я пробыл два года и два месяца.

***

Под Витебском нас бросили на пополнение войск на передовой. Нас сгрузили с поезда, на лыжах мы пробирались через деревни, а потом и лыжи побросали…

На войне не как в тылу, неспокойно: голову не поднимешь — пули шальные свистят. А нас как овечек гнали вперёд…

Бывало, в землянку опустишься после очередного сражения, после того как артподготовка пройдёт и медсёстры начинают собирать раненых — на собаках на поле боя они отправлялись и возвращались с санями, полными искорежённых тел.

***

Раненых очень много было, а убитых и того больше. Говорят, кто из Белоруссии в госпиталь попал и выжил, тот цел остался. Остальные — как повезёт, но чаще везение солдат в тех краях оставляло. Расскажу про своих товарищей: Сашку из деревни Гнездилово (Орловская область) ранило в живот: он выскочил из окопа и нарвался на пулю. Последнее, что о нём знаю, что попал он в госпиталь… Был ещё один земляк, Иван Ипполитов из Хотынца, — тому пальцы оторвало.

На передовой нас, молодых, обязательно совали к старым, опытным солдатам — чтобы, как говорится, на ходу учились военной науке.

Когда по Белоруссии шли, реки, болота ещё не застывшие были. Вокруг валялись руки, головы… Страшно было, но не станешь же выходить из строя.

***

Сам я получил тяжелейшее ранение под Витебском, пять месяцев провёл в госпитале. Днём по полю боя ходить нельзя — это верная смерть. Но и наступать надо.

В тот день командир сказал, если выпустит в небо красную сигнальную ракету, наш взвод должен идти вперёд, нельзя отставать от других. После сигнала мы выскочили на открытую местность, изрезанную окопами. Сзади — наши снайперы, впереди — немецкие. Пули летают как мухи над стадом волов, разве только не кружат. Я пробежал вперёд и заскочил в длинный окоп, а там полно людей: кто раненый, кто мёртвый.

Фашистские снайперы хитрые были, они бойцов выманивали таким образом: вешали каску на винтовку и высовывали приманку из окопа. Я молодой был, неопытный, повёлся на провокацию и выглянул из своего укрытия, руку с винтовкой поднял, чтобы выстрелить… Тут меня пуля немецкая и поймала — в руку ранило, а ноги осколками посекло. И снова приказ — до темноты не высовываться. Замотал кое-как раны и стал пережидать.

Как только стемнело, пошёл искать свой санбат — они располагались недалеко в лесу. А где его искать-то в темноте? Кто-то из ребят предложил пойти в их санбат, мол, и дорогу покажут.

А там картина ещё страшнее: впервые в жизни я видел огромные ванны, полные человеческих внутренностей.

Меня обыскали, оружие забрали, обработали рану и отправили дальше в госпиталь. Дыра была на руке такая, что широким тампоном из бинта насквозь затыкали. Долго она потом не заживала, того и гляди периодически загнивала.

***

После ранения, пока рана ещё давала о себе знать, оправили меня временно на работу в военкомат. Одно время я отправлял штрафников на фронт. Они офицеры, я мальчишка ещё совсем.

Запомнились мне два случая. Одного капитана, поляка по национальности, осудили на восемь лет за то, что он был старшим в конвое и расстреливал пленных немцев. На фронте ему нужно было продержаться 4 месяца, а потом даже звание возвращали. А второй золото воровал у латышей, и тоже судили его, и тоже в штрафбат попал. Ох, деточка, и хочется всё рассказать, а забываю…

***

После окончания войны я немного поработал начальником склада оружия городского военкомата в латвийском Даугавпилсе. Не отпускали поначалу, но всё-таки летом 1945 года я вернулся на родину.

Пришёл, а квалификации никакой нет — перед войной только семь классов успел окончить. Отучился в Болхове на комбайнёра. Работал хорошо, меня даже приглашали в другие хозяйства — проверять, насколько хорошо подготовлены к работе комбайны.

Мать холсты домотканые продала и купила у директора школы гармошку. Стал осваивать инструмент. Жизнь начала налаживаться.

***

Каждый день вставал рано и спать ложился поздно, потому как на работу приходилось ездить на лошадке: ежедневно преодолевал девять километров туда и столько же обратно. Начались проблемы со здоровьем — давление сильно скакало. Собрали комиссию, которая постановила, что на технике работать нельзя, выписали соответствующую справку. А мне в то время немногим за тридцать было!

Говорю: «А чем же мне теперь заниматься?» Отвечают: «На зооферму в Маяки пойдёшь…» Я возмутился: «С доярками, что ли, ругаться?» Нет, мол, ругаться не надо, — только следи, чтобы они воды много в молоко не подливали — на сепараторе продукт проверяй. Попытался отказаться: у меня совесть есть, не могу. Получил ответ: «Совесть — не причина отказываться от работы». Правда, ревизором так и не стал — отправили получать новую профессию техника-осеменатора. Ещё пять лет в Маяках проработал.

К тому времени женат уже был на своей Зинаиде, свиноматку держал, на пасеке мёд качал и возил на продажу в Брянск.

***

Жили мы в Прилепах, а потом в 1970 году решили переехать в Карачев. Купили дом недалеко от завода «Электродеталь», куда я и устроился на работу и где трудился 15 лет до самой пенсии. Вперёд не лез, работу выполнял старательно — рабочие сами ставили меня старшим во второй смене.

Вместе с Зиной воспитали четырёх дочек. За всю жизнь ни разу не сказал ей обидного слова. Сейчас у меня шесть внуков и внучка — старший лейтенант полиции, пятеро правнуков. До сих пор уверен, что самое главное в жизни — любовь. Оттого и всем жителям Брянщины в канун великого праздника освобождения нашей земли от фашистских захватчиков желаю здоровья, успехов, семейного счастья и, конечно же, любви!

Александра САВЕЛЬКИНА
Фото Михаила ФЁДОРОВА и из архива Ивана Филипповича АЛЁХИНА