Первые трудовые подвиги случились в биографии Владимира Королькевича задолго до присвоения ему звания Героя Социалистического Труда. В 1942 году 12-летний мальчишка вместе с деревенскими стариками косил и пахал землю. А когда староста, фашистский приспешник, пригрозил забрать единственную домашнюю свинью, Володя не испугался и сам зарезал животное, чтобы не оставлять голодными мать и двоих сестрёнок. «Брянская ТЕМА» впервые публикует воспоминания о военном детстве легендарного жителя Брянщины Владимира Петровича Королькевича.

Родился я в 1930 году в посёлке Ленинский Почепского района. В тот год мой отец Пётр Яковлевич был избран председателем местного колхоза. Я с малых лет был рядом с отцом: куда он — туда и я. Правда, работать папа никогда не заставлял, разве что разрешал в качестве кучера управлять его лошадью. В семье нашей было четверо детей: старший брат, две сестрёнки да я.

22 июня 1941 года вместе с родителями я оказался на рынке в Почепе. Помню, как затаив дыхание все слушали сообщение по радио о вероломном нападении германской армии на нашу страну. Первая трагедия в нашей семье случилась вскоре после начала войны. Отца на фронт не забрали — он был оставлен для организации партизанского движения и строительства укреплённых районов: копали противотанковые рвы. В создании оборонительных сооружений участвовали не только наши колхозники и люди из соседних деревень, но и приезжие, незнакомые.

24 августа Почеп оккупировали фашисты. Выяснилось, что при отступлении наших солдат в окопах осталось много оружия — нужно было его незаметно забрать. Папа был за старшего. Он остался в лесу — копать яму, чтобы спрятать оружие, а четверо его помощников отправились к окопам — собирать бое-припасы. Один из них, тот, который стоял на шухере, оказался предателем. Вместо того чтобы сообщить своим о приближении немцев, он показал врагам, где спрятались партизаны. Арестовали всех, в том числе и моего отца. Расстреляли их в ночь с 27 на 28 августа, правда, мы об этом не знали и целых три недели надеялись на чудесное спасение. Кто-то сказал дедушке, что отца отправили в лагерь для военнопленных. Мы пешком обошли все лагеря в Почепе, ходили во Мглин — никаких вестей. Только на двадцать первый день после исчезновения отца мы узнали, что на самом деле с ним произошло: их расстреляли на краю воронки от авиационной бомбы и слегка присыпали землёй. Нашли их случайно, кто-то  из местных жителей. Хоронить на кладбище не разрешалось, так и закопали — у дороги.

* * *

Мама осталась в оккупированном посёлке с тремя детьми: мне было одиннадцать лет, сёстрам — двенадцать и четырнадцать. Брат Николай вступил в отряд подпольщиков: он собирал сведения о деятельности фашистов, работал на полевом аэродроме в Речице, дома совсем не показывался.

Пока в наших краях стояла Красная армия, в родительском доме располагался штаб. Советские войска спешно ушли — их место в хате заняли немцы. Правда, фашисты приказали всей семье поселиться в окопе, вырытом в саду.

Долгое время в доме размещался штаб одного немецкого генерала. Из всего я запомнил, что он очень любил молочную рисовую кашу. Каждый день мама относила захватчикам четыре литра молока, остальное генерал приказал отдавать «киндерам».

Однажды подошёл к матери молодой немец и на чистейшем русском языке стал переводить слова своего соотечественника, пожилого уже солдата. Он, говорит, ненавидит Гитлера так же, как и вы, он — социал-демократ, он сочувствует вам. Мама осмелилась спросить, откуда немец так хорошо знает русский. Улыбнулся в ответ: «Мой папа воевал в первую мировую между Клинцами и Унечей, в местечке Лыщичи познакомился с русской девушкой, увёз её в Германию. Это была моя мама, она с детства учила меня своему родному языку…»

* * *

Немцы простояли у нас до 24 октября. Накануне к матери подошёл всё тот же солдат, знавший русский, и рассказал такую историю. Кто-то спросил у генерала, почему семью партизана до сих пор не отправили в лагерь. Генерал ответил: «Я с женщинами и детьми не воюю». Потому нас и не трогали. Однако 24 октября войска должны были продвинуться дальше, а к посёлку уже приближались бойцы СС. Маме посоветовали срочно резать свиней, корову, овец, хорошенько просолить мясо и бежать в лес. Только вот мы не успели этого сделать: наутро эсэсовцы были уже в Ленинском.

Всё наше хозяйство растащили в первый же день, а на третий вытащили всех из окопа, посадили на подводу и отправили в лагерь, располагавшийся в Почепе. Там собирали евреев, семьи активистов и коммунистов. Узнав об этом, мамины родственники передали для нас тёплые вещи, периодически приносили в лагерь еду.

Продержали нас за колючей проволокой до конца февраля 1942 года. А потом однажды всех строем, под надзором конных охранников с автоматами, в окружении сторожевых собак, повели к железной дороге. Разная участь ждала пленных. Молодых женщин и девушек посадили в три вагона и отправили в Германию. Евреев —в основном женщин, стариков и детей — выстроили рядком вдоль большого противотанкового рва. Люди были исхудавшие, уставшие, в оборванной одёжке, кто-то  с детьми на руках… И вдруг автоматная очередь. Никто не устоял. Фашисты дали команду полицаям — те бросились в ямы, как оказалось, вырывать золотые зубы у мертвецов, срезать пальцы с обручальными кольцами. Ещё одна очередь и ещё одна — более девятисот человек до сих пор покоится в той братской могиле… Мы видели всё это, но не плакали, стояли, не шелохнувшись. Заплачешь — сам угодишь в ров.

Не знаю, какая судьба ожидала нас, если бы не родственники моей мамы. Им удалось получить бумагу за подписью коменданта, в которой нашей семье разрешалось вернуться домой, жить под наблюдением и заниматься только сельским хозяйством.

* * *

Мы вернулись в свой дом. Скота нет, запасов питания не имеется, хату топить нечем… Благо родственники поделились с нами капустой и картофелем. Скудно жилось, но не совсем голодно.

Прошло десять дней с момента возвращения домой. Вдруг среди ночи постучались в окошко, позвали мать по имени — Софья Григорьевна. Это был полковник, советский военный, и его помощник, которые были у нас на постое до временной оккупации. Оба исхудавшие, с заросшими лицами. Мама накормила их, дала одежду, которая осталась от отца. Свои шинели и одёжку без каких-либо опознавательных знаков солдаты бросили в печь, но посоветовали сжечь ближе к утру, чтобы не скомпрометировать себя перед фашистами. Рассказали, что собираются присоединиться к партизанам, а прежде нередко приходили в наш посёлок в надежде захватить немецкого генерала. И ни разу не случилось им осуществить свой замысел, слишком хорошая у военного начальника была охрана. И тут я вспомнил, как пробегал мимо немецких захоронений с берёзовыми крестами и замечал, что, к примеру, накануне их было полдесятка, а теперь — около двадцати. Видимо, советским воинам удавалось поддать жару захватчикам.

Мать боялась снова попасть в плен и ещё больше опасалась расстрела. Поэтому, как и говорилось в расписке, мы только лишь работали на земле… Летом 1942 года мужики выдали мне маленькую косу и взяли с собой на заготовку кормов. Отец был уважаемым человеком, поэтому местные и ко мне относились неплохо. Я косил полосу около метра, мужики — по два, и всё же когда делили собранный урожай, доставалось всем поровну.

* * *

В ноябре 1942 года стояла туманная погода, снега и морозов ещё не было. От нашего посёлка вела полевая дорожка на Почеп со стороны Клетни. Не помню уж, зачем вышел на ту тропинку вечером, но вдруг вижу: в тумане стоят подводы, да и людей больше сотни. Ближе подойти побоялся, вдруг это немцы, и потихоньку вернулся домой. Наутро мы узнали, что это были партизаны из клетнянских лесов. Ночью они угнали скот из деревень Житня и Громыки, где прежде хозяйничали немцы, полицаев не стали расстреливать на месте, прихватили с собой. Постучали ночью и к нам в окошко. Сообщили, что заберут местного старосту. Мать в слёзы: «Тогда и меня с детьми забирайте, в противном случае нас расстреляют!» «Да, Софья Григорьевна, — покачал головой партизан, — вы этому негодяю подарили жизнь».

Партизаны спешно перевели скот и пленных через мост, а после взорвали его. Ещё одну реку перешли, и ещё один мост взлетел на воздух. Утром мы видели, как в сторону реки пронеслись фашисты на танках, но дальше продвинуться не смогли — им ничего не оставалось, как вернуться обратно.

* * *

Староста нашего посёлка действительно был тот ещё негодяй. В 1943 году, за три дня до освобождения, заявился к нам в дом, стал требовать, чтобы отдали единственного поросёнка. Возница, который его сопровождал, отказался заходить в хату. Он узнал меня, вспомнил, что я сын Петра Яковлевича, любимого всеми председателя, и сказал старосте: «Положишь поросёнка на телегу — отвезу, а сам не пойду забирать». Староста попытался открыть дверь в сарай, но к нему навстречу бросилась моя старшая сестрёнка, он отшвырнул её в сторону, подбежала младшая… Я болел тогда, лежал на печи, завёрнутый в одеяло, и так в одеяле вышел в сенцы. Староста разозлился (в одиночку ему с нами не справиться), заорал: «Завтра приеду, всё равно заберу!»

Старенький мой дедушка Яков Тимофеевич, хороший был человек, но свиней никогда не резал. Мы нашли кусок верёвки, дедушка поставил перед поросёнком корыто с ячменём, аккуратно накинул петельку на шею, а второй конец перебросил через широкую перекладину на потолке сарая. Я поднатужился, поставил животное на задние ноги. Но у деда рука дрогнула, не смог зарезать — только немного ножом кольнул в толстую шкуру. Поросёнок озверел, вырвался, убежал. Еле-еле заманили его обратно в сарай. Что делать? Надо самому справляться. Я аккуратно накинул петельку на задние ноги, спутал их. Сестра держала верёвку, а я резал. Бабушка показала, как осмаливать и разделывать тушу. Мясо единственного поросёнка целиком досталось нашей семье — на следующий день немцы отступили, староста сбежал.

* * *

В сентябре 1943 года, после освобождения Почепа, брат ушёл на фронт, мстить за отца. Три раза приходило извещение, что он погиб. А после получали письмо из госпиталя: «Мама, не волнуйся, я только контужен…» Четвёртое извещение послужило окончательным приговором. В нём говорилось, что рядовой Николай Королькевич при форсировании Немана умер от полученных ранений, похоронен в городе Вильнюсе.

Мне надеяться было не на кого: отца расстреляли, брат погиб. За время войны освоил несколько профессий. Дядя, брат моей мамы, был сапожником, в армию его не призвали. Зимой-весной 1942 года он научил меня сначала делать гвоздики, потом дратву из свиной щетины, затем вшивать задники и т. д. К началу лета я самостоятельно смог изготовить сапоги и туфли, себе, маме с сёстрами и даже немного на продажу.

Ближе к концу войны начали возвращаться с фронтов солдаты: после тяжёлых контузий и ранений. У одного моего дружка отец был бондарем. Я пришёл к другу, посмотрел, как делаются бочки. Заготовил всё необходимое — недалеко от деревни Пьяный Рог тем же самым занимались пленные немцы, соответственно, заготавливали и клёпки. Эти «сокровища» в лесу никто не охранял, но если поймают с украденным, мало не покажется. Я запряг в маленькие сани нашу домашнюю тёлочку, и поехал будто бы за хворостом, а сам набрал клёпок, укрыл их сучками и поспешил домой. Где-то нашлось и железо для обручей. Попробовал сделать первую бочку: всё хорошо, но дно по размеру не подходило — то мало, то велико. Несколько дней промучился. Пошёл обратно к другу и вижу, что батя его отмеряет окружность циркулем и что-то  высчитывает. Он считает, и я за ним. А вот и формула готова! Прибежал домой, сделал дно по этим расчётам — первая шайка для скота готова! Шайки тоже на базаре продавал, а на вырученные деньги покупал селёдочку: себе, маме, дедушке с бабушкой.

У второго дружка отец был валенщик. Я и эту профессию освоил. За неделю по вечерам по семь-восемь пар делал. Продавал в Брянске по 125 рублей за каждую. А уже после войны научился работать на колёсном тракторе, которые в то время изготовлял Харьковский тракторный завод. Ребята пришли с фронта, устроились в МТС, а погулять хотелось. А меня в МТС не брали, говорили, сопливый ещё. Случалось, один мой приятель разрешал мне пахать на тракторе его норму — 5 гектаров. Я пастушком работал, спутывал ноги волам и бежал пахать. Частенько обрабатывал больше нормы: по 5,5–5,7 гектара.

* * *

И ещё пара сюжетов, относящихся к военному периоду. В 1944 году всех школьников отправили на работу в колхоз. Норма: каждому вскопать вручную 4 сотки, за это платили 1,75 трудодня. Четыре крепкие женщины становились в плуг, а я управлял этой человеческой «упряжкой». Помню, как каждый вечер старательно до блеска вычищал орудие, чтобы женщинам было хоть чуть-чуть легче. Полученный урожай грузили на подводы, запряжённые лошадьми или коровами, и отправляли в заготзерно — кормить солдат, своих защитников. Бывало, пойдут дожди, зерно отсыреет. Его раздавали по хатам, сушить на печках. Я за кучера тогда был, и не было на моей памяти случая, чтобы в те голодные годы хоть кто-то  оставил лично для себя хоть килограмм колхозного зерна.

В нашем колхозе только четыре человека получили награду «За доблестный труд в период Великой Отечественной войны», в том числе и я. В 1946 году окончил 7 классов, поступил учиться в железнодорожный техникум в Брянске. Но вскоре старшая сестра уехала работать в Котлас, младшая поступила в брянское медицинское училище, мама заболела — пришлось бросить учёбу и вернуться домой. Устроился в колхоз пастушком.

С фронта вернулся друг моего отца, бывший председатель сельсовета, подполковник Михаил Леонович Крыловский. Посмотрел на меня и вдруг говорит: «Эх, Володька-Володька, что ж я батьке твоему на том свете скажу. Неужели то, что оставил тебя без образования, без будущего…» — и убедил поступить заочно на курсы бухгалтеров. Я продолжал трудиться пастушком, учился, был секретарём комсомольского комитета колхоза. Вскоре Крыловский стал председателем и в 1947 году устроил меня к себе бухгалтером.

* * *

К 25 годам я отучился на агронома-организатора. Назначили меня инструктором райкома партии по зоне Октябрьской МТС в Почепском районе, но я не кабинетчик — сельхозник, хозяйственник. Вот и не усидел в начальственном кресле…

В то время Хрущёв приказал отправить 30 тысяч ответственных партийных работников на поднятие сельского хозяйства. Председателям колхоза в первый год платили по 1500 рублей, на второй — по 1300, в третий — 1100, а дальше уж сами зарабатывайте. Избаловались ответственные работники на больших фиксированных окладах, колхозы начали разоряться. Вот простой пример: приезжаю в качестве инструктора в один из колхозов и вижу такую картину. Стены в коровнике с просветами, потолок — соломенный, коровы верёвками привязаны, системы поения нет… Что делать? Можно было, конечно, покомандовать, бумажку написать и ждать результата до морковкиных заговен. Но я решил действовать: вместе с колхозниками заделали коровяком дырки в сарае, починили крышу, в леспромхозе выпросил кадки для поилок, районное руководство уговорил выдать цепи, чтобы привязать коров. На следующий год доярки рапортуют: благодаря ремонту каждая бурёнка стала давать на целый литр молока больше!

* * *

В 1956 году труженики обратились в райком партии с просьбой отпустить меня на работу агрономом в колхоз «1 Мая», которым руководил Михаил Леонович Крыловский. Работал там одновременно агрономом, зоотехником, заместителем председателя, а затем и секретарём партийной организации. Удалось в первый же год увеличить урожайность с 5 до 15 ц/га. Свиней в те годы выращивали по «климовскому» методу: свиноматку с поросятами сразу после опороса отправляли в общий загон. И получалось, что совсем крохотные детёныши оказывались в одной компании с подростками, которых уже можно было бы и от матери отлучать. Старшие, более проворные, уверенно отталкивали малышей от свиноматки, а тем ничего не оставалось, как погибнуть голодной смертью. Убедил председателя, что нужно выращивать семьями — в результате сразу же сократился падёж. А в конце года и вовсе вышли в региональные передовики по всем показателями. Дошло до того, что колхозники стали писать письма на имя первого секретаря райкома, чтобы больше не рекомендовали в председатели Крыловского, а предложили кандидатуру Королькевича. Меня такая ситуация, разумеется, не устраивала — какого это подсидеть своего второго отца. Попросился в любой другой колхоз. В райкоме ответили, что есть два на примете — «Сталинград» и «17-й Октябрь» — отстающие, известные только по оттиску печати. Над одним шефствует обком, над другим — облисполком, а толку никакого. Их собирались объединять, чтоб хоть как-то  спасти. Славились они тем на весь район, что ни один батька в эти колхозы девку замуж не отдаст — такая нищета. 8 декабря 1959 года, будучи уже женатым и имея детей, я возглавил объединённый колхоз «Заря коммунизма».

* * *

Иначе как сопляком первое время меня и не звали. Хозяйство досталось в страшном упадке: голодные свиньи, не более 30 килограммов каждая, оттого похожие больше на собак, отгрызали заживо друг другу ноги. В лучшие годы урожайность зерновых — не более 5 ц/га, картофеля — чуть больше 50 ц/га. Последний стожок сена ещё в декабре пропили. Лошади кормились «натуральным способом»: что найдут под снегом, тем и сыты. Коровы питались соломой, которую работники фермы снимали с крыш хозяйственных построек. Доход в двух хозяйствах за год — 113 тысяч рублей, долгов на полмиллиона и ссуд на 6 миллионов! Денег колхозникам не платили, оттого многие топились по-чёрному: денег не хватало, чтобы купить жжёного кирпича для труб. Надо было срочно что-то  придумывать.

Председатель Крыловский по старой дружбе выделил мне сена, соломы, семян, молодых поросят, которых я сам завозил когда-то  из Украины, большие машинные весы. Уже хорошо: есть, чем кормить скот, что в землю весной посадить. Другая беда — колхозники отлынивали от полевых работ. Я им так сказал: «Если не сажаете, не убираете картошку, значит, она вам не нужна — в ведомости свою фамилию тогда не ищите». И ввёл хозрасчёт по бригадам. Таких, «неучтённых», оказалось 27 человек. Они впоследствии и жалобы на меня писали, и разбираться приходили. Помню, как на следующую весну собрались в конторе, зарплату требовать, шумят, кричат. Говорю: «Мы сейчас картофель ранний сажаем, хотите, покажу где?» — как ветром всех сдуло.

Нужно было «живые» деньги где-то  найти. Выручила конопля. У всех работников колхоза имелись собственные огороды, садов в тех бедных краях не разводили — вот и приказал все эти сотки засеять коноплёй, пообещал 25% «живыми» деньгами за сданную государству пеньку. Некоторые под колёса трактора бросались, не давали сеять. Тогда я сам сел за руль машины… Лично учил колхозников убирать и замачивать коноплю. Но когда поехали сдавать пеньку, «живых» денег нам выдать не могли — все полученные средства автоматически направлялись на погашение долгов. Выручили собственные сбережения, накопленные на строительство дома: оставил в залог 64 тысячи рублей, чтобы заведующий сельмага выдал колхозникам деньги за первые урожаи конопли. Тогда и остальные подтянулись. Когда сдали всю коноплю и каждый получил свои рубли, меня перестали сопляком называть — с тех пор только батей, в мои-то 29 лет! В тот год хозяйство заработало на одной только конопле миллион 134 тысячи. Хорошо зарабатывали на ранней картошке, которая стоила в пять раз больше среднеспелой, выращивали на южных косогорах арбузы.

Закончили первый год и сразу же заняли первое место в районе! Урожайность зерновых с 5 ц/га выросла до 20 ц/га, картофель получился более 154 ц/га, надои увеличились с 900 до 2500 литров. Выросла в десятки раз заработная плата. А налогов «Заря коммунизма» в лучшие времена платила в разы больше, чем десяток соседних.

* * *

Председательствовал я ровно семнадцать лет, звание Героя Социалистического Труда получил в 1966 году, да и не ради высоких наград я старался. Сельское хозяйство — моя жизнь, моё призвание. Сейчас то и дело ведутся разговоры о возвращении звания «Герой Труда», возрождении этой славной традиции. Было время, когда никто из коллег не мог приблизиться к тем результатам, которых нам удавалось добиться в «Заре коммунизма», и сегодня в нашем регионе есть такие передовики: Александр Богомаз, основатель крестьянского хозяйства, в котором сейчас работают его сыновья, и глава КФХ «Платон» Александр Лобынцев. Соревновательный дух служит развитию сельского хозяйства, а в каждом состязании должны быть и свои победители!

Александра САВЕЛЬКИНА
Фото Михаила ФЁДОРОВА и из семейного архива Владимира КОРОЛЬКЕВИЧА