В скромном во всех отношениях посёлке Клетня случилось чудо вселенского масштаба. На набережной тонкой, словно кровеносный сосуд, реки Людинки скоро появится памятник картофелю. Вся соль в том, что автор скульптуры — художник Юрий Купер, чьи работы хранятся в музеях и частных собраниях 110 стран мира, в том числе Государственной Третьяковской галерее, Метрополитен-музее (Нью-Йорк), Министерстве культуры Франции, Библиотеке Конгресса США. Коллекционировать работы крайне востребованного во всём мире Купера сегодня значит не просто выявлять утончённый художественный вкус, а делать к тому же выгодное финансовое вложение. Это именно то признанное искусство, которое со временем только растёт в цене. Вполне очевиден вопрос: отчего же и благодаря кому так повезло Клетне? За ответом корреспонденты «Брянской ТЕМЫ» по приглашению председателя совета директоров ООО «Брянск-Агро» Вячеслава Никифорова отправились в партизанский посёлок на эксклюзивное интервью с великим художником.

— Принято говорить: если где-нибудь в мире затевают оригинальные дизайнерские проекты, Купера зовут сразу. Как результат — более 50 персональных выставок в самых престижных галереях мира, ювелирные коллекции, сценография спектакля «Борис Годунов» в Большом театре, номинированная на премию «Золотая маска», уникальная «Книга Иова», изданная всего в 30 экземплярах (первый — в Эрмитаже). Альбомы Пастернака, Блока, Цветаевой, распроданные мгновенно, и многие другие впечатляющие примеры. А ещё говорят, что вы берётесь исключительно за ту работу, которая вам интересна как художнику. Юрий Леонидович, так что же привело вас в Клетню?

— Скорее не что, а кто. Идея создания памятника картофелю — своеобразному символу аграрной Брянщины — принадлежит моему давнишнему другу, руководителю компании «Брянск-Агро» Вячеславу Никифорову, который на протяжении нескольких лет живёт в посёлке Клетня и развивает здесь собственное производство «второго хлеба». Однажды между прочим он спросил меня: «Подумаешь над монументом картофелю?» Я также между делом ответил другу согласием.

Сварить картошку… для потомков!

— Картофель легко представить расфасованным в сетки на прилавке супермаркета или жаренным на сковороде. А памятник картофелю — вы сразу поняли, каким он окажется?

— Во время того разговора я даже предположить не мог, каков размах строительства, которое затеял Вячеслав Иванович в Клетне. Да и сам он был довольно скромен в описаниях: «построил хранилища», «планируем благоустроить набережную для людей, чтобы было где с детьми погулять, книжку почитать на удобных скамейках…». И добавил: «Лучше бы тебе приехать, сам всё увидишь». И действительно то, что я здесь увидел, произвело на меня неизгладимое впечатление. Ожидал глухую провинцию. Обнаружил — европейский уровень: производства, благоустройства, человеческих отношений. Естественно, это вдохновило меня взяться за создание памятника брянскому картофелю.

Я реализую много проектов в России. Однако немногие заказчики думают о том, чтобы сделать нечто качественное, красивое, эстетичное. Сейчас действует другой принцип — чтобы «выглядело богато». Вячеслав Иванович придерживается другого мнения. Меня поражает его необычайный перфекционизм во всём. И в случае с памятником картофелю тоже. А это, знаете ли, тоже подкупает.

— Расскажите, как воплощалась эта идея: от задумки до реализации.

— Памятник картофелю? Вот и придумай, что это может быть. Это первая задача. Вторая — как собственно это сделать, из какого материала. Ту же картошку можно выточить из большого куска мрамора. Из зелёного камня — ботву. Будет дорого, но будет ли искусно?

Мы решили остановиться на другом варианте: сварить каркас из металла. Займутся этим местные мастера из соседней Жуковки. Я уже разговаривал с рабочими — толковые ребята. Внутри картофелина окажется полой. Снаружи её предстоит покрыть грунтом, наподобие того, которым покрывают новенькие авто на этапе сборки. Только делать мы будем это не в специальных вакуумных камерах, а вручную, возможно, при помощи пульверизатора, чтобы добиться эффекта кожуры. Слой за слоем: полупрозрачными, возможно, кое-где розоватыми. В зависимости от того, какой будет картошка.

Есть ещё одна интересная задумка. Название предприятия — «Брянск-Агро» — представить в виде огромных букв: металлических рам с натянутой сеткой. Будто это упаковка, в которой мы привыкли видеть «второй хлеб» на прилавках магазинов. А внутрь набросаем камней, похожих по форме на картофель, которые я буду также раскрашивать вручную, либо специально отлитые из стекломассы клубни.

Хотелось придумать что-то интересное, современное, стильное. Не хотелось жареной картошки на сковороде. Кстати, памятник картофелю — это своеобразная ваза с помещённым внутрь цветком.

— А если в Брянске захотят сделать такой же памятник? Регион славится картофелем, обидно, что к этому производству до сих пор относятся как к колхозному. Притом что аграрный бизнес в первую очередь — бизнес. Именно это слово здесь определяющее…

— В Брянске? Запросто. Только размер, масштабы, должны быть другими. Побольше должна быть картошка.

Эпатаж и концепт: как различить?

— Сегодня у нас есть уникальная возможность спросить у вас, как человека, который создаёт современное искусство, задаёт определённые тенденции, — каков он, наш век?

— Мы живём в век шлягера, дурного вкуса, самого народного — телевизионного — формата. Есть скандал — есть рейтинг. Я люблю смотреть телевизор, и по сути всё равно, какие это будут передачи. С грустью отмечаю, что низкосортных — становится всё больше и больше. Владельцы телеканалов, продвинутые люди с хорошим вкусом, это прекрасно понимают. Но высокие рейтинги — это возможность зарабатывать деньги. А на чём сейчас делают рейтинги?.. Не толпа идёт на поводу у художника, художник — у толпы.

Помню, когда я впервые вернулся в Россию после долгой эмиграции, с некоторым нетерпением дожидался какой-то ТВ-передачи о том, как алкоголики рассказывали, будто видели летающие тарелки. Или как девушки, мечтавшие попасть в ночной клуб, крутились перед камерой у шеста. Такое было народное творчество. Да и сейчас никакие факты, никакая правда никого не интересуют. Всем рулит одно — деньги, нажива. Поэтому я так люблю и ценю людей, которые готовы выйти за эти, поставленные современностью, рамки.

— Жители маленьких и больших городов в развитых странах гордятся своими достопримечательностями, в том числе и памятниками. А может ли памятник брянскому картофелю, созданный признанным художником, чей приезд в Клетню — уже своего рода чудо, изменить мировоззрение людей? Не шаг ли это к жизни по-европейски, цивилизованной, культурной?

— К сожалению, приверженцы идеологии шлягера не любят, когда другой человек поднимает голову: не хотят расти вместе с ним, хотят опустить до своего уровня. Если сосед построит рядом красивый, добротный дом, мы захотим его сжечь дотла, а не построить себе такой же. Но это не везде так. Здесь, в Клетне, я увидел главное: люди готовы к преобразованиям, уже мечтают жить по-европейски, верят Вячеславу Ивановичу. Всего год назад в Клетне про него говорили: «чужак», «москвич», а теперь — «наш Никифоров».

— Простите за этот вопрос, но вас не смущает, что девяносто процентов местных жителей впервые услышат фамилию Купер и поэтому не смогут по достоинству оценить масштабность проекта? И дело-то именно в тех передачах, которые идут по ТВ. Вы ведь — не герой Малахова, скандалами не известны…

— За годы я получил определённую закалку, и такое положение дел меня, как художника, не смущает. Однажды в литографской мастерской я встретился с очень пожилым ирландским художником: он печатал формы, напоминавшие подошвы от ботинок. Зелёные, синие — разные. Кто-то сказал бы обязательно, как этим можно заниматься? Разве это искусство? А ведь всё современное искусство построено на концепте.

И здесь же, в авангарде, — эпатаж. Разве это искусство, когда человек прибивает мошонку к мостовой на Красной площади? Разве это имеет какое-то отношение к живописи, скульптуре, графике? Или станцевать в храме — это искусство? Всё построено на том, чтобы привлечь внимание толпы. Все эти «творцы» прекрасно знают, что нужно дать людям, чтобы их тут же начали обсуждать. Они и в тюрьму готовы сесть ради рейтинга. Но это не концепт. Это эпатаж, шоу. Не искусство. Помните, была такая частушка: «Мимо тёщиного дома я без шуток не хожу…» — и дальше по тексту.

Один английский концептуалист жил рядом с аэропортом и каждый день в назначенный час выходил на улицу с пистолетом и стрелял в пролетавший над ним самолёт. И каждый раз был единственный, пусть и малейший шанс, что он его подобьёт, попав, например, в бак. Так рождается концептуализм.

Или другой пример. Японский художник выточил из мрамора многие тысячи крохотных подобий семечек подсолнуха. А потом раздал их жителям соседних деревень, чтобы те нарисовали на них характерные полоски. В итоге — засыпал этими семечками всю комнату. Получилось концептуально. Но если бы семечки оказались настоящими — это уже невыполнение одного из условий концепта. Я не могу взять сахар и сделать из него кубик сахара. Это должен быть кварц. Или, скажем, чашка, высотой в 20 метров. Но это уже детали…

— Если толпа так любит шоу, эпатаж, то искусство как противоположность этому должно становиться всё более и более элитарным. А это тот самый клуб по интересам, куда чужаков пускают неохотно. И как быть?

— Народ, к сожалению, не стремится в этот круг. В телевизоре интереснее, понятнее, проще. А герои передач? Разве они пойдут в Большой театр? Нет, главная цель — быть приглашённым на очередной корпоратив. С этим трудно бороться, когда ты в меньшинстве…

Не так давно я ехал с приятельницей из Петербурга в Москву на скоростном «Сапсане». Позади нас сидела компания подвыпивших, громкоголосых мужиков. Моя спутница пошла в конец вагона за содовой, вернулась, с весёлой улыбкой на лице. Попросил рассказать, что произошло. Она довольно долго пыталась уйти от ответа, а после призналась: один из пассажиров придержал её за край шубы. Поинтересовался: «Ты что-нибудь ему сказала?» Ответила: «А что я могу сказать…» И зря. Почти сразу же последовало продолжение: осмелевший нахал нагло тянул руку к её голове. Я встал, остановил его решительным жестом. Понимаете, если я в своём возрасте подойду к ним и скажу: «Мужчина, что вы позволяете себе по отношению к женщине», я даю им возможность смотреть на меня, как на идиота. Такого языка они не поймут. На животную силу нужно отвечать по-животному. Правда, выходя из поезда, нахал всё-таки извинился…

— Оказываясь в глубоко провинциальных местах, какими вам видятся люди? Есть ли разница между жителями Нью-Йорка, Парижа, Клетни?

— Я много наездился по России. У меня нет снобизма: люди везде люди. И не важно, в провинции они живут или в столице. Хамство не имеет и национальности, как, впрочем, и порядочность, достоинство.

— Из русских городов, какие вам по душе?

— Мне очень понравился Воронеж, где я бывал много раз. В нём всё привлекательно. Город молодёжный, там много студентов, много всего строится. Видно, что там хозяин есть.

«Во всём есть трогатаельная прелесть…»

— Юрий Леонидович, ваше детство прошло в послевоенной Москве. Возвращаясь к разговору о картошке — случались ли в вашей биографии моменты, когда этот овощ, купленный на базаре, оказывался самым желанным блюдом на столе?

— Голода я не помню. Отец был скрипач, убили на войне. Мать работала копировщицей. Годы были тяжёлыми, но в детстве всё воспринимается по-другому. Детство я вспоминаю с большой любовью, хотя мы с мамой жили в жуткой коммунальной квартире, с длиннющим коридором. Но было весело. На все праздники жители комнат высыпали в коридор, организовывалась всеобщая пьянка, дети резвились, играли. Счастливый коллектив, несмотря на то, что все жили со своими проблемами. В бедности, но друг другу как-то помогали.

Не могу сказать, что я был влюблён в эту коммуналку, но когда маме удалось выменять комнату на почти отдельную квартиру, я тосковал по прежней жизни и даже первое время ездил через всю Москву к старым друзьям. Там была определённая культура двора: с неизменной лавочкой и помойкой возле неё.

Во всём есть своя трогательная прелесть. Но восприятие этой прелести меняется в зависимости от возраста. Я долго жил в Нью-Йорке, в Париже. Я понимаю восторженные размышления туристов, мечтающих оказаться во Франции, и в то же время в один прекрас- ный момент почувствовал, что мне там скучно. Эмиграция есть эмиграция. В России я общаюсь с людьми на том языке, который хорошо знаю. И после возвращения родилось новое для меня ощущение: дистанция ко всему, что казалось таким желанным. Больше нет эффекта ожидания. Когда ты молод и идёшь на танцы, ты ждёшь чего-то от этого вечера, а в моём возрасте — лень идти. Я ничего не жду, я знаю, что там будет. Всё изведано, всё пройдено.

— А в России что-то способно удивить вас после долгой жизни за границей?

— Меня искренне удивляют такие люди, как Слава Никифоров. Одно дело, когда мы встречаемся в Москве и идём ужинать в ресторан, другое дело — здесь. Оказавшись в Клетне, я был поражён: откуда у него берётся столько сил, чтобы всё так организовать. Не по-совковски. По-европейски. И не только для себя, пытаться — для всех людей вокруг.

— Вы говорите: всё изведано, всё пройдено. И в то же время вы воплощаете в жизнь такие проекты, для которых необходима постоянная эмоциональная подпитка для ума, воли, творчества…

— Придумывать что-то — это удовольствие. Нарисовать — удовольствие. Только вот когда начинаешь реализовывать, сталкиваешься с людьми, — бывает, уже не хочется ничего…

— Из тех проектов, над которыми работаете или уже завершённых, какой наиболее для вас близок, интересен?

— Многое из близкого — пройденный этап. Например, «Книга Иова» — 22 вручную доработанные лито- графии, металлическая обложка. Всего 30 экземпляров во всём мире. В том же издательстве готовится к выпуску вторая подобная работа — иллюстрации к партитуре Чайковского «Лебединое озеро» для Большого театра. Там всего 16 экземпляров. Но и этот проект уже практически завершён. Самая интересная для меня работа — та, которая в процессе, ещё не реализованная.

— Получается, отчасти это и брянский картофель?

— В данном случае, да. Но не только. Я делаю сейчас декорации для мюзикла Никиты Михалкова «Раба любви». Недавно закончил работу над эскизами, показал режиссёру, он был в восторге. А бывает, заказчик говорит: «Вот это не так, вот тут — доделать…» — тогда коэффициент радости уменьшается. Тогда другой проект делаешь, не свой.

В своё время я горел воронежским театром — проектировал интерьеры для Воронежского академического театра драмы имени А. Кольцова. За стилевое решение современного оформления был принят интерьер периода Городского зимнего театра (конец XIX в. – начало XX в.), благодаря такому дизайну удалось сохранить историческую и художественную ценность памятника архитектуры. Но, честно сказать, я не вижу разницы между памятником картофелю и театральными интерьерами. Мне всегда хочется найти элегантный вариант: и здесь и там. Задачи разные, а чувство внутри — одно.

Человек по принципу not belonging

— Где вы чувствуете себя по-настоящему дома?

— Там, где у меня есть работа. Нет работы, я уехал. Мне приятно быть занятым, востребованным.

— Часто ли вам приходится покидать собственную зону комфорта?

— Когда я приезжаю в Париж, я усаживаюсь в удобное кресло в кафе и просто смотрю на прохожих. В эти моменты я испытываю настоящее чувство комфорта. И так происходит до тех пор, пока не начинаются встречи, тусовки, походы в литографскую мастерскую. Самое приятное состояние — пить кофе и смотреть по сторонам, наблюдать. Когда не нужно суетиться, отвечать на звонки, жить с другими. А так — ты один, для себя.

— Русский человек в сравнении с иностранцами — каков он, на ваш взгляд?

— Когда я слышу разговоры туристов о том, что американские мужики такие-то, а японские бабы — такие, подобные рассуждения мне кажутся нелепыми. Все социальные группы везде одинаковые. Русские жлобы точно такие же, как и жлобы американские.

Самые интересные люди для меня — нетипичные русские, евреи, французы… Такие, встречая которых, не знаешь, на какую полку человека положить. То, что по-английски называется not belonging — не принадлежащий. Всё, что касается типичного, вызывает у меня аллергию.

— Назовите три ценности, которые характеризуют вашу сегодняшнюю жизнь.

— Для меня, как человека довольно много работающего, один из главных жизненных критериев — получать удовольствие от того, что я делаю. Пусть это будет заказ, но я сам должен ловить от него кайф.

Второе — чтобы заказчики доверяли мне и верили в то, что лучше меня это никто не сделает. Представьте, что вы приходите к мяснику и просите: «Дай мне кусок, который сам бы для себя выбрал». Каждая моя работа — это и есть тот самый кусок, который словно «для себя». Не люблю делиться своими идеями и чувствовать, что заказчик внутренне над ними смеётся.

Третье — материальное. Я хотел бы не нуждаться в деньгах, не думать о копейках.

— А чего бы себе пожелали?

— Не переставать получать удовольствие от жизни. В чём оно выражается — в деньгах, друзьях, творчестве — не важно. Чтобы не быть по-старчески унылым. Вот и всё.

Мысли в тему Юрия Купера

Я не был вундеркиндом, который с детства рисовал. Любовь к творчеству — это был скорей спортивный азарт. Мне в этом хотелось дойти до самой сути, как и во всём, что я делал. Мне хотелось быть первым, хотелось не проиграть.

***

Понять, от чего ловишь свой кайф — это самое главное. Если бы я набирал группу учеников, я бы попросил их написать эссе: на что им нравится смотреть, от чего в реальности у них по коже идут мурашки. Генетически есть вещи, которые у человека в крови, — одни тяготеют к жёсткому силуэту, другие торчат на фактуре, на коже…

***

Художником стал по бедности. Детство в коммуналке. Друзья-хулиганы. В школе пили водку, играли в футбол, тупость сплошная. Одноклассник Грачёв пел пародию на Утёсова: «Звуки заунывные, голос огрубел, дорогой товарищ, ты своё уж спел». Вот этот Грачёв и предложил, когда стали думать после школы: «А пойдём в Строгановку». Я говорю: «Мы ж никогда не рисовали, у нас и работ нету». А он так небрежно: «Юр, там же опытные люди! Только нас увидят, всё поймут и нас примут». Историческая фраза. Короче, нас даже не допустили до экзамена. Мать сказала: «Антисемиты!» И пошла жаловаться соседу шрифтовику. Он и направил меня к Вере Яковлевне Тарасовой — ученице великого Чистякова. Прихожу к ней на Арбат, а там музыка французская, дети сидят интеллигентные, я таких вообще до того не видел. И чёрным углём рисуют белые маски греческих богов. И это был мой первый визуальный импульс — к серому, жемчужному, серебристому.

***

Я люблю свет, а не цвет, — много пишу в оттенках серого. Размашистая, яркая живопись — это не моё. Когда люди говорят: красивые цвета, я не понимаю, о чём речь. Я пишу грязную поверхность, как бы запачканную краской…

***

Надо больше обращать внимания на реальность, быть более честным, не стараться быть художником, а быть мастеровым. А будешь хотеть стать художником, будет плохой вкус. Россия — не Испания, здесь нет традиции мастеровой живописи. Не было у нас Веласкеса…

***

На Западе многие из приехавших русских художников говорят на второй день: «Походил я тут по галереям: или они все дураки, или я ничего не понимаю».

***

Из модельеров только дилетанты изобретают модели, а нормальные — смотрят на то, что носит молодёжь. А вот русские модельеры смотрят, что итальянцы делают. И не попадают. Им бы вместо того, чтоб догонять итальянцев, что-то сделать с валенками! Или с вельветовыми куртками, в которых стоят продавщицы семечек.

***

Мне нравится рабочая мебель. Живя в Париже, я собирал старые верстаки, потом заливал щели свинцом, производил другие манипуляции. Когда-то в Москве по дворам ходили мастера и точили ножи. Предмет уже состарился, а его продолжают чинить — второй раз, третий. Постепенно он превращался в нерукотворное произведение искусства. Мне нравится эта эстетика. И я продолжал полировать свои верстаки. Потом по- думал: сколько я смогу найти таких старых верстаков? И решил сделать в этом духе консоль — для стола верстак слишком узок. Так поступают сейчас fashion-модельеры: берут лекала от армейской шинели и шьют по ним современное пальто. Я не могу сказать, что это нравится всем. Но это уж точно нетрадиционно.

***

Когда я был в Нью-Йорке, мне казалось, что всё это время я провёл в ресторане «Русский самовар». Там полно густо накрашенных, декольтированных дам, приличные композиторы играли на фоно неприлично попсовые песни, и каждый праздник — одно и то же. Жизнь не должна из всего этого состоять.

***

Я долго жил в Париже, наверное, лет 15, не меньше, но редко выбирался из одного своего района. Это была моя собственная, маленькая «деревня». Утром старался встать раньше всех, пил кофе на веранде кафе. Моё жизненное пространство было не больше двора, где хранится картофель «Брянск-Агро». Когда мама приехала во Францию, пробыла там несколько недель. Вернулась в Москву и повторяла подругам: «Париж — это сказка!» Но разве она успела познать Париж? В городе надо пожить, стать его частью. И наступит это только тогда, когда тебя перестанут воспринимать как туриста.

***

Вопрос адаптации в чужой стране связан со многими вещами. Вовсе не с архитектурой города, достопримечательностями. Должно быть что-то другое. Например, кто твои друзья? Если только русские в Нью-Йорке, тогда нужно стреляться…

***

Сейчас умные люди не пытаются продавать картины, они пытаются продавать билеты на выставки. По «трёшке», но много. А чтобы продать много билетов, надо либо лаять как собака, либо ещё что-то . Просто так народ билеты покупать не будет. Нужно шоу, акции. А просто так, если только картины повесить, то народ не пойдёт. Сейчас искусство становится всё больше кураторским. Сама система покупки и инвестиций становится другой, более показной. Не случайно сейчас чаще стремятся покупать на аукционах, а не в галереях. Ведь на аукционах покупатель становится более замеченным.

***

Когда я думаю о том, что мне лично сегодня необходимо, какую картину мне интересно писать, то вот к чему прихожу: это картина, которая будет представлять собой некую плоскость, на которую можно медитировать, как, например, смотреть на огонь в камине или на плывущее облако, превращающееся то в какой-то портрет, то в нечто архитектурное, то ещё во что-нибудь .

Я бы сказал, что стремлюсь в картинах к эффекту медитации. Это — главное. Вот изобразил я на картине простой предмет: ведро или открытый ящик… Но для меня важно, чтобы это не были только ящик или ведро, чтобы на картине происходило превращение, вибрация, которые бы заставили зрителя дольше на неё смотреть, раскрыть второй смысл, а не просто увидеть ящик или не ящик.

Александра САВЕЛЬКИНА