Александра Матющенкова: «Самое сложное на войне? Выжить…»
5 ноября Александра Матющенкова, партизан отряда имени Ворошилова, санитарка, спасшая сотни человеческих жизней, отметила свой 90-летний юбилей. После перенесённого в 2013 году инсульта Александре Анисимовне с большим трудом удаётся подбирать нужные слова для своего рассказа. Будто они перепутались, словно книги на громадной библиотечной полке, — сразу и не найти. Зато истории времён оккупации она помнит до мельчайших подробностей. Да и разве можно такое забыть…
Родилась я ровно 90 лет назад, в 1924 году. Мой отец, сирота с семи лет, воспитанный родной тёткой, владел практически всеми строительными профессиями: от лесозаготовки до изготовления мебели из тёсаного дерева. Анисим Петрович воевал в Первую мировую, попал на четыре года в германский плен, рассказывал, что был и во Франции, и в Бельгии — куда их только не бросали на работы.
Его возвращения из плена дожидались мои старшие братья Степан и Иван, сестра Анна. Затем некоторое время жили они в Брянске, папа работал на стройках. После принятия Декрета о земле, а затем и заменившего его «Основного закона о социализации земли» поверил в счастливую крестьянскую долю, собрал все свои пожитки, жену, подростков-детей и отправился на нескольких подводах в село Горожанка Суземского района. Там и суждено было мне родиться.
Я хоть и младшенькой в семье была, но особенно в детстве не баловали. Домик наш был небольшой, располагался на самой окраине села. В 20-х годах, говорят, жили мы неплохо. Помню даже, как лежали во дворе огромные отёсанные брёвна, предназначенные на строительство жилья для подросших сыновей. У каждого к тому времени были свои семьи. И вдруг 1933 год, голод. Всё лето дожди заливали поля, погиб весь урожай. Деревня питалась тем, что могла вырастить, а у нас не осталась даже семян, чтобы посеять их в землю в следующем году. Многие тогда отправились на Кубань, в том числе и наша многочисленная семья. Мы с мамой уезжали последними. Пробыли в вынужденном паломничестве вплоть до 1936 года, а потом вновь вернулись в Горожанку.
* * *
В нашей Горожанке до войны имелась только школа-семилетка. Многие ребята отправлялись после её окончания доучиваться в Суземку. Я же в 1939 году решила поступить в трубчевское педагогическое училище.
Летом 1941-го я вернулась после окончания второго курса на каникулы. Дома и застало меня известие о вероломном нападении фашистов на нашу землю. Страшно стало
* * *
Началась оккупация, в селе совсем мало осталось молодёжи. Немцы наведывались нечасто: соберут скот и продукты и уезжают прочь, а как всё выгребли, так и перестали у нас появляться.
Первый подпольный отряд в селе сформировал житель Горожанки, серьёзный товарищ — Исай Кулешов. Ребята собирали в лесах брошенное оружие, девчонки — данные о перемещениях немцев. Я тоже ходила в разведку, одна, по соседним деревням и сёлам, то в Середину Буду, то и вовсе на Сумщину. Нужно было подметить, разглядеть, расспросить, сколько фашистских эшелонов прошло по железной дороге, сколько проехало машин и танков. О собранных данных докладывали командиру, а он — дальше по своей линии.
Чтобы немцы не заподозрили, с какой целью мы бродим по окрестностям, притворялись, что просим милостыню. Мы так в принципе и выглядели тогда — как попрошайки, чумазые, в отрепьях, чтобы не привлекать лишнего к себе внимания.
А бывало, собирались в клубе, будто попеть под гармошку, а сами слушали радио. Сельские умельцы его собственными руками сделали, получали информацию о том, каково положение Советской армии, где наступаем, а где приходится сдавать позиции. Затем переписывали эти новости на листочки бумаги и разносили по домам проверенным людям.
Первое ранение у меня случилось 11 сентября 1941 года. Село сильно бомбили, один из снарядов попал в сени нашего дома. В один миг погибли двое мужчин — красноармейцы, которые по каким-то своим нуждам заглянули в хату. Я успела выскочить, хлопнула дверью, но осколок пробил её и на три месяца засел в моём теле, чуть ниже спины. Вышел он впоследствии сам, с гноем.
Немцы периодически приходили в село, отбирали поросят, гусей, кур. Отец неплохо говорил по-немецки, видимо, выучил язык, пока был в плену. Фашисты нередко заходили в наш, крайний, дом. Иногда просили выдать им мешок для сбора «дани». Я тоже немного по-немецки понимала. Как-то стою у печки и слышу разговор за дверью. Папа настойчиво повторял: «Нет у меня мешка, и не ищи…» Но кто ж послушается? Отобрали мешок силой, но пообещали принести его назад, как только наберут съестного. Фашисты ушли, а я отправилась к подружке, крошить капусту. Немцы вернулись через час, похвалились отцу, сколько гусей набрали. Смотрят, а меня нет. Разозлились не на шутку: «Партизанит дочка?!» Папа стал оправдываться. Успокоились только тогда, когда он показал дом, где жила подруга.
В дом вошли, не спрашивая, гулко хлопнув дверью. Я стояла за дверью и стирала о зубцы тёрки очередной кочан. Пока не обнаружили меня, чуть всех не перестреляли, не порубили, как ту капусту. Подобная участь ждала бы и моих родителей, не окажись меня у подружки… Так прожили зиму рубежа 1941–42 годов. В марте, как только стало немного теплеть, немцы усилили наступление.
* * *
Стрелять я научилась ещё в Трубчевске, во время уроков по военной подготовке. Там же освоила основы экстренной медицинской помощи. Горожанку сильно обстреливали, мы пытались держать оборону. Немцев становилось всё больше и больше, а патронов у нас не прибавлялось. Командир отдал приказ — спасаться собственными силами. Решение, куда податься, каждый должен был принять самостоятельно. Оставаться в селе было опасно, я в составе сельского отряда пошла в лес. Отряд имени Ворошилова нашли практически сразу: мои попутчики точно знали, куда нужно идти.
Партизанский отряд — это вам не охотники на привале: костров старались без надобности не жечь, каждый занимался своим делом, отдыхать было некогда. Меня сразу отправили работать в госпиталь в Смелиже, в 25 километрах от Суземки.
Недалеко от этой лесной деревеньки размещался штаб объединённых партизанских отрядов. Тут же находился партизанский госпиталь. Летом 1942 года была открыта воздушная трасса Москва — Смелиж, по которой регулярно летали самолёты с Большой земли. Их принимали на партизанском аэродроме, расположенном у деревни, по сути — на огромной, расчищенной от леса и кустарника площадке. В Смелиж доставлялись газеты, письма, медикаменты, боеприпасы, в особо трудные периоды продовольствие. Увозили — тяжелораненых, детей, важные документы, захваченные у врага. Это легендарное место до сих пор значится на туристических картах как партизанская столица Брянского края.
* * *
Однажды разведка сообщила, что фашисты собираются бомбить госпиталь, расположенный в хозяйственных постройках на окраине села — бывших колхозных зернохранилищах. Мы стали перетаскивать раненых партизан в кустарник на краю оврага. Помню, как один солдат попросил хриплым, страшным голосом: «Шура, ты меня не трогай, не тащи. Буду цел — хорошо, нет, значит, судьба моя такая…» Там, в огромном пустом сарае, одного его и оставили. Только немцы в тот раз не тронули госпиталь, бомбили село.
* * *
Как-то зимой партизаны отправились на трёх подводах на задание — взорвать автодорогу, по которой передвигались фашистские караваны смерти. Две подводы вернулись невредимыми, а в третью угодил снаряд, ранило двух пареньков. Одному полностью разворотило живот, хоть анатомию изучай, второму повезло чуть больше, он только лёгкое ранение в руку получил. Но путь был долог, рану никто не перевязал, не перетянули жгутом. В госпиталь солдата доставили с огромной кровавой сосулькой, уродливо свисавшей из раны. Первый умер ещё по дороге, второй — протянул несколько дней. Крупный мужчина, сильный и красивый, таял на глазах и в один миг совсем истаял, бедолага.
* * *
Мы, санитарочки, всё делали сами. Если мне нужно было стащить солдата с кровати на горшок, взваливала на плечи, совершенно не чувствуя этой тяжести. А потом обратно…
Мужчины из числа партизан старались подальше держаться от госпиталя. Их не пугали взрывы снарядов, частые бомбёжки, шальные пули, но почему-то многие искренне боялись раненых, крови, искорёженной человеческой плоти. Представьте, а каково было мне, семнадцатилетней?
Партизаны нередко брали меня на задания: они захватывали полицаев в деревнях, я помогала спасать раненых, если необходимо. Однажды по наводке разведчиков пришли в какое-то село, нашли хату, где засели предатели. В избе натоплено (дело было зимой), полицаи шатались при свете лампы полуголые, в лёгких одеждах. Кто-то из партизан бросил в окно гранату, но внутри её поймали и вмиг выкинули на улицу. Прозвучал взрыв, сильно ранило нашего солдатика. Полицаев уничтожили на месте. Солдата перетащили за хату, я сделала ему перевязку. Но, кто его знает, что у него там, в разорванном металлом боку? Срочно нужно было искать лошадь, сани, чтобы доставить раненого в партизанский госпиталь. Обошли всё село, нашли худощавую лошадку, соорудили из тёса настил, прицепили к животному и брели так 25 километров по заснеженному лесу. Паренёк остался жив. Выдержал. Иногда меня спрашивают, что самое трудное на войне? Выжить. Вопреки всему выжить.
* * *
В начале 43-го наш отряд перебил много немцев и полицаев. Целые деревни удавалось брать. Был и такой случай. Политрук, санитарка и ещё шестеро бойцов взяли деревню Голубовку, фашистов захватили в плен. Политрук говорит: «Делай раненым перевязку!» Отвечаю растерянно: «Кому? Фашистам?!» И вдруг он, почти криком: «Людям!» Я всё равно его не поняла тогда. Они — захватчики, угнали мою маму в концлагерь, убили братьев, счастливое будущее на наших костях хотели построить, а мне их лечить… Но приказ есть приказ. Пришлось выполнить.
* * *
Мама Анастасия Степановна в возрасте 62 лет была угнала на работу в Латвию. Случилось это в 1943 году, незадолго до освобождения Брянщины. Несколько раз её отправляли в концлагерь: то в Середину Буду, то в Хутор-Михайловский. Только охраняли пленников, как правило, полицаи — легкомысленные, наглые и чересчур распущенные нагрянувшей на них властью. Охранники позволяли себе лишнего: поспать, выпить, погулять — к тому же лагерные помещения не всегда оказывались приспособленными для заключения одновременно сотен людей. Иногда удавалось бежать. Мама рассказывала, как вместе с десятью жителями Горожанки, среди которых был грудной ребёнок, вырвались на волю и вернулись в село. Но последний раз убежать не удалось. Маму отправили в концлагерь в Латвию. К тому времени отец уже умер. Говорят, одной человеческой «единицы» не хватило до нормы пленных…
Вернулась она только в 1944 году. О том, что пришлось пережить, рассказывала редко. Я помню, что поначалу она служила у помещицы, выполняла грязные работы по хозяйству. Там же, в сарае, и жила. А потом молодая соседка помещицы, многодетная мать, чей муж воевал на стороне Советского Союза, выпросила маму себе в помощницы, поселила в доме, поручила присматривать за детьми и очень просила обучить старшеньких русскому языку.
* * *
В конце марта 1943 года советским войскам удалось на время освободить Суземку, Севск, ряд других крупных населённых пунктов. Партизанский отряд двинулся дальше, девушек отпустили по домам. Но бои всё равно продолжались. В Горожанке у меня не осталось родных, вот и решили с подружкой Фросей из Путивля двинуться вглубь России, подальше от взрывов и смерти. Пешком добрались до Ельца, оттуда — в Воронежскую область. До сих пор вспоминаю, как лежали мы с Фросей на жёстком полу какой-то школы в Ельце и грели за пазухой маленькие склянки с подсолнечным маслом и свои порции хлеба. Предполагалось, что это наш паёк на весь следующий день. Фрося шёпотом спросила: «Мне так есть хочется. А тебе?» Это послужило для нас обеих сигналом. Пайку съели, не задумываясь, за минуту!
Назавтра попросились в баню. Нас пытались переубедить: «Поезда бомбят, уезжайте скорее, пока тихо». А нам только и оставалось ответить: «Лучше чистыми поедем. Пускай бьют!»
Домой мы вернулись только в декабре 1943 года. Я недолго поработала учителем в сельской школе, но быстро оттуда сбежала: ребята учились взрослые, почти мои ровесники, по два-три года пропустившие из-за оккупационного режима. Устроилась кассиром в суземский леспромхоз.
* * *
Мужа себе выбрала военного, а точнее он — меня. Было лето, 1945 год. Возвращались с поля боя солдаты. Мы с племянницей решили отправиться на железнодорожную станцию, полюбоваться на победителей. Один из солдат соскочил со ступени движущегося эшелона и прямо к нам: «Девчонки, где тут можно остановиться переночевать? Боюсь, дотемна не успею в родную деревню!» Показали ему землянку недалеко от вокзала. Он вещи оставил, а нас попросил ночлег его постеречь. Ой, думаем, только знакомы, вокруг — один бурьян, и мы в тёмной землянке… Но всё-таки дождались. Оказалось, он заглянул к своему сослуживцу, устроившемуся по соседству. Напросился вместе с нами в сельский клуб, а потом — проводить меня до дома. Разговорились. Призналась, что завтра у меня день рождения. На том и расстались. На следующий день нашёл меня на работе, вручил 150 рублей. А у меня зарплата была 200! Говорит: «Съезжу домой, вернусь и отпразднуем». Мама ругалась за моё легкомыслие, но недолго. Через пару дней вернулся мой солдатик со сватами и корзиной, полной съестных припасов: с салом, варёной курицей, яйцами, блинами. С тех пор мы ни разу не расставались, вместе прожили 27 лет, вырастили дочь, теперь у меня двое внуков, двое правнуков.
Многое в жизни пришлось пережить. Ничего у Бога не прошу, ни о чём не жалею. Только бы здоровья покрепче — себе и близким. А остальное — всё человеку под силу.
Александра САВЕЛЬКИНА
Фото Михаила ФЁДОРОВА и из личного архива Александры Анисимовны Матющенковой
5286
Добавить комментарий