Ольга Долгая: «Настоящее искусство заставляет сердце биться сильнее»

Быть художником-реалистом сегодня крайне немодно. Оказывается, такая творческая позиция не выгодна в коммерческом плане: сложно поставить на поток академически прописанные натюрморты, над которыми мастер работает по нескольку месяцев, а то и целый год. Хорошо продаются другие картины — усреднённые, адаптированные под запросы зрителя, простые, резкие, эпатажные. Но разве главное достоинство истинного искусства — быть продаваемым? Об этом и не только на страницах «Брянской ТЕМЫ» рассуждает художник-реалист Ольга Долгая.

Художник-реалист — самый честный в творчестве человек: перед собой, перед зрителем, перед Богом. Ничего не придумывает. Пишет так, как видит действительность глаз любого здорового человека. И если реалист талантливый, он умудрится сделать работу такой, что она запомнится, западёт в душу.

* * *

Я живу по своим принципам, идеалам, считаю, что занимаюсь правильным делом, иду верной дорогой. Но, оказывается, для некоторых моя живопись является конъюнктурой, отстоем.

Меня иногда спрашивают: «Зачем вы всё так детально прописываете?» Ощущения складываются такие, как если бы кто-нибудь поинтересовался мимоходом: «Зачем вы так хорошо делаете свою работу?» И ведь зачастую люди задаются этим вопросом вполне искренне. Нынче сложилось обманчивое представление, будто вся живопись должна отличаться от того, что мы видим в жизни. А в каталогах и на стенах музеев почётное место должны занять иные работы — быстрые, размашистые, импрессионистские — настоящие и с приставкой «псевдо».

Хотя что такое импрессионизм по сути? Тот же реализм, одно из его направлений. Взять хотя бы Эдуарда Мане, Эдгара Дега — они имели классическую школу и в новом течении оказались как сыр в масле: так легко играли формой! А их последователи, которые ничего не умели, всего лишь нашли удобную лазейку и до сих пор ею пользуются. Это, говорят, искусство, тут понимать надо! А если разобраться: искусство ли? а надо ли понимать?

* * *

Мы с Сашей, моим мужем, как-то смотрели художников-импрессионистов и подумали, что этюды и эскизы, которые делались в начале работы великими мастерами, просто не дошли до наших дней. Но даже по тому, что иногда попадается, можно сделать простой вывод: импрессионизм — это начало всего, он был всегда. Скажем, Рембрандт намечает фигуру в эскизе, обозначает свет, тень крупными мазками, а затем выписывает портрет. И этот его черновик обладает такой мощью, что многие современные импрессионисты отдыхают! А потом стало вдруг модным останавливаться на этом этапе… Но беда в другом: пойти дальше этого этапа подавляющее большинство уже не может. Умирает русская академическая школа живописи.

* * *

Реализм — это создание образа реальности на холсте, перенос, но не буквальный, фотографический, а переосмысленный автором. Взгляните на полотна Яна Вермеера — ну фото же! Подходишь ближе и вдруг видишь, что это всё — мазки.

Однажды меня обвиняли, что я пишу по принту с фотографии. Оказалось, не верится некоторым, что можно так писать с натуры. Будто фотографирую натюрморт, распечатываю на холсте и сверху слегка прохожусь кисточкой, а то и вовсе покрываю принт специальным лачком. С тех пор делаю фото всех этапов работы. Писать по принту для художника профессионального уровня это нонсенс. Это несвобода, ты становишься рабом напечатанного на холсте изображения. Не говоря уже о том, что выдавать такую работу за живопись — просто мошенничество.

* * *

Художник Константин Коровин ставил перед собой три серых холста, совсем немного отличавшихся друг от друга по тону и цвету. И он искал эту разницу. В карандашном рисунке добивался такой точности тона, что, глядя на изображение, можно было понять, какого цвета предметы. Мне этот подход нравится, здесь я нахожусь в своей стихии.

* * *

Интернет-сообщество иногда обвиняет меня в том, что я «гламурю» свои натюрморты: использую в них красивые предметы. Приговаривают: «Нет бы, взять стакан! Селёдку!» Мне писать простые натюрморты скучно. Но у каждого художника свои склонности и предпочтения. К тому же красивые предметы намного сложнее написать искусно, чем простые. Ведь простой предмет трудно испортить, а красивый может быть «убит» одной ошибкой.

Однако некоторым художникам нравится искать красоту в простом и иногда рождаются истинные шедевры.

Вильям Николсон написал замечательный натюрморт «Серебряная урна и красный сундучок, обтянутый красной кожей». Буквально три-четыре предмета и получился шедевр. Я глаз не могла оторвать: как можно увидеть и написать такую красоту!

* * *

Когда я училась в Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова, ни у кого не возникало претензий к академизму работ. Потому что таким было всё окружение. И вдруг я попала в совершенно иную среду, где академизм в живописи считается работой на конъюнктуру, коммерцией. Мысль о том, что ты просто любишь академическую живопись, у людей почему-то даже не возникает.

* * *

«Коммерческая» живопись — та, которая должна понравиться потенциальному покупателю. Такие работы изначально делаются с расчётом, что их купят. Главный стимул — деньги. Сюжеты одни и те же: обнажённые женщины в позах спиной к зрителю, якобы виртуозные цветы и натюрморты в лихой манере. Тренд такой — куда ни кинь, он всюду…

Ещё во времена импрессионистов люди догадались, что на картинах можно хорошо зарабатывать, если писать по нескольку работ в день. С тех пор постепенно формировался конвейер раскрутки имён и стилей. Теперь и Поллок искусство, и Мунк.

А Вермеер, живший в XVII веке, за всю свою жизнь написал около сорока картин, из которых найдено только 35. Много его на аукционе продашь? А Рембрандта?

Вообще, как ни странно, и у художников, и у около художественной публики самый главный вопрос сейчас — деньги. Мне иногда говорят, что я тоже поставила работу на поток. Но постойте, какой конвейер, когда рождается всего одна-две-три картины в год?! Например, одну из своих последних— натюрморт «Рисующая на воде» — писала 9 месяцев. Это как ребёнка выносить.

* * *

Я долго его ставила, две недели, всё сидела и смотрела на предметы, не зная, что с ними делать, а озарение никак не посещало. Предметы красивые, все как на подбор, всё хочется написать, а втиснуть в один натюрморт, естественно, не получится, да и не нужно. Глаза разбегаются, а отбор делать надо. И вот, в какой-то момент я просто изменила положение одного предмета — и всё стало вырисовываться, и очень быстро нашлось решение.

* * *

Чем больше рассматривала натюрморт, тем явственнее проявлялся его смысл, хотя, казалось бы, должно быть наоборот — сначала идея, потом постановка. Стало понятно, что предметы создают сказочное действо, где главное действующее лицо — кукла, восточная красавица. Для неё веер стал лодкой, стол, покрытый стеклом — поверхностью воды, складки полосатой ткани — волнами и разводами на воде, остающимися от плывущей лодки. Головки цветов превратились в кувшинки, вазы виднелись, как сказочные башни, слон стал верным другом и слугой для своей госпожи, и всё это на фоне ночного неба со звёздами и созвез- диями. Так для меня натюрморт превратился в композицию-сказку…

При первом взгляде на работу мы видим фрагмент антикварной лавки с довольно вычурными восточными предметами, цветами, куклой на фоне тёмного тюля с золотистым узором — здесь нет никаких лодок, кувшинок, воды и неба в звёздах. Ощущение какой-то внутренней жизни должно возникать само, если она, конечно, есть в натюрморте. И это уже решать зрителю, что именно он тут увидит.

* * *

Сложность многослойной живописи в том, что ты не можешь сразу взять в полную силу и цвет, и тон. Для этого всегда сначала пишется этюд. А на картине в процессе работы всё находится в промежуточном состоянии и приходится просчитывать, что и в какой последовательности будет меняться и как это в итоге должно выглядеть. Нельзя «перетемнить» и лучше не «пересветлять», нельзя «перецветить» или уйти в грязь и монохром. Перед глазами — лишь полуфабрикат, который ты представляешь в готовом виде и всё время сравниваешь с тем, что есть на данном этапе. В каждом предмете всегда есть своя «заковырка», надо её обязательно понять, иначе результатом не будешь доволен. А девизом картины стала старая китайская муд- рость: кому суждено рисовать, тот будет рисовать, даже ложкой на воде.

* * *

Из всех моих работ самая памятная для меня — «Натюрморт с самоваром», написанный в 1997-м, в студенческие годы.

Писался он в маленькой комнате общежития, во время летних каникул методом проб и ошибок. Сколько открытий было сделано тогда! До сих пор пользуюсь этим опытом и наработками. Я так выложилась, что даже заболела. Пришлось лечь в больницу. В итоге не успела сделать задание по композиции, и мне пришлось вместо него выставлять на просмотр этот натюрморт. Мы часто гадаем, а что было бы, если бы мы поступили иначе? Изменилась бы цепь событий: и хороших, и плохих? Наверное, я сделала глупость. Натюрморт в качестве задания по композиции не прошёл. Мне поставили двойку, лишили стипендии и, забрав работу, поместили её… в музей академии. Потом пришлось пересдавать композицию…

* * *

Ещё одной этапной работой для меня стала «Свенская ярмарка». Мы тогда жили в однокомнатной квартире, а работа была шириной больше двух метров. Я, когда писала её, огораживала себя всяческими коробками, чтобы мой полуторагодовалый сынишка Егорка не мог ко мне пролезть, так он был под присмотром и одновременно не мешал работать. А он карабкался по этим коробкам, но ничего не поделаешь — надо писать.

По крупицам собирала материал, какие костюмы могли быть у гостей этого большого торгового фестиваля, какие нравы. Вычитала даже где-то в книжках, что у нашего монастыря была монополия на производство пива, а среди гостей оказывались купцы из Турции и Греции, которые добирались в Брянск на своих кораблях по судоходной Десне.

Большое спасибо моему наставнику, преподавателю художественной школы Валерию Васильевичу Комарову. Он отвёл меня в краеведческий музей и даже как-то по своим каналам договорился, чтобы нам достали вещи из закрытого фонда, в котором хранились народные костюмы сёл и деревень Орловской губернии, из которой и «выросла» потом Брянская область.

Эта работа стала настоящим экспериментом для меня. Хотелось, чтобы красный цвет доминировал, играл. Против всех технических правил я использовала в качестве подкладки флуоресцентный акрил. Хотя и великий Рембрандт толок хрусталь и добавлял его в крас- ку, чтобы добиться эффекта сияния…

Я писала «Ярмарку» полтора года. Заказчик хватался за сердце: почему так долго?! А ведь побыстрее — это без поиска. Побыстрее — это исключительно ради денег. Но постойте, а работа с натурщиками? А костюмы? Сбор материала, композиционные поиски? Иногда приходится объяснять, что я медленно пишу, я тихоход и надо подождать.

* * *

Я пишу в основном натюрморты, это моя любовь и страсть. Не могу спокойно пройти мимо красивых предметов или посуды. Надо сказать, что профессия натюрмортиста довольно затратная. Не хочется, чтобы одни и те же предметы кочевали из одной работы в другую. Поэтому приходится себя периодически «баловать» покупкой дорогой посуды и прочими совершенно не нужными в повседневной жизни безделушками. А сколько живых цветов я сгубила! Как-то купили азалии, очень дорогие, пока ставила натюрморт, цветы завяли. Пришлось нести из магазина новое растение, а параллельно разбираться, как подольше сохранить ему жизнь. Даже льдом обкладывали, и всё равно ещё пару цветов пришлось прикупить…

* * *

Я всегда знала, что стану или маляром, или художником. В детстве рассматривала карандашные рисунки в альбомах моих дядюшек и мамы. Они не были профессиональными художниками, рисовали исключительно для души. Мама собирала книги по искусству, с репродукциями Серова, Репина, Васнецова, были в домашней коллекции и галереи нескольких музеев. Чудесной рукодельницей слыла в округе моя бабушка, которая всерьёз занималась вышиванием и, наверное, передала мне свою усидчивость. Так по наследству ко мне перешла и любовь к искусству.

С малых лет точно знала, что буду учиться в художественной школе, затем поступлю в училище, а когда поступила туда, знала, что поеду учиться в Москву. Так, словно по накатанной, и вышло.

* * *

Чтобы стать учеником художественной школы, в те времена полагалось выдержать серьёзные экзамены. Вступительные испытания я прошла, но особых успехов в живописи поначалу у меня не было. И только в училище что-то начало получаться, по крайней мере, мне так казалось. У каждого творческого человека случается такой парадокс: чем меньше умеешь, тем сильнее тебя впечатляет результат. В силу возраста просто не сталкиваешься с настоящими трудностями: получилось похоже на оригинал — и рад до беспамятства. А потом, с ростом мастерства, начинаешь видеть, к чему нужно стремиться, и тогда начинает казаться, что у тебя и вовсе ничего не получается. Хотя на самом деле пишешь гораздо лучше, чем в тот период эйфории.

* * *

Очень важно для ребёнка, какой человек будет его первым педагогом. Мне в этом смысле очень повезло. В художественной школе моими первыми учителями, оказавшими на меня наибольшее влияние и заложившими фундамент того, что я из себя представляю сегодня, были Владимир Викторович Храменков и Валерий Васильевич Комаров. Хотя, надо отдать должное, что в нашей Брянской художественной школе вообще уникальный преподавательский состав. Тот редкий случай, когда под одной крышей собираются люди беззаветно преданные своему делу и по-настоящему любящие детей.

И в училище мне в этом смысле тоже очень повезло. Там я попала под крыло к двум замечательным педагогам — Николаю Ивановичу Надеину и Евгению Николаевичу Антонову, благодаря неусыпному вниманию и муд- рому руководству которых моё пребывание в училище было одним из самых счастливых периодов в жизни. И даже после окончания школы и училища наши отношения никогда не прерывались, я всегда могла рассчитывать на их поддержку и совет в трудных ситуациях. Этих людей я могу назвать своими вторыми родителями в искусстве.

* * *

Мне нравятся разные направления в искусстве, не только реализм. Бывает, смотришь на картину и понимаешь, что работа хорошая, художник талантливый, композиция выстроена правильно, вроде всё благополучно, но… она оставляет тебя равнодушным. А вот если при взгляде на картину сердце начинает биться сильнее, то это и есть настоящее искусство!

Александра САВЕЛЬКИНА
Фото Михаила ФЁДОРОВА и из архива Ольги ДОЛГОЙ