«Моё детство — война»

Недетский лагерь

Светлана Викторовна Анненкова — бывшая малолетняя узница. В фашистский лагерь № 4 в немецком городе Травемюнде попала вместе с мамой и старшей шестилетней сестрой:

— Я была совсем маленькая, когда нас угнали в плен. Привезли в Варшаву, поселили в какое-то полуразрушенное кирпичное здание с огромной комнатой, напоминавшей спортзал. Стояли двухъярусные кровати, на этих кроватях разместились: сестричка наверху, я с мамой — внизу. Не помню, сколько мы там находились, но сестра заболела ветряной оспой, её срочно госпитализировали, а за ней — и меня. В больнице запомнились игрушки, как у современных детей, — газовая плита, ванночки, шкафчики, и медсёстры в белых шляпах. Пока мы были в больнице, мама оставалась в лагере. Она где-то раздобыла шерсти, связала нам носочки и перчатки: уже начинало холодать.

Нас снова погрузили в вагоны и привезли в Германию — в город Любек, проходить фильтрацию. Первым делом повели мыться. Выстроили в две шеренги — нагих матерей с детьми. Мы помылись, вышли, людей из второй шеренги мы больше не увидели…

Снова вагоны, снова долгая дорога. Повезли в городок на берегу Балтийского моря — Травемюнде. Долго мы там мучились. Кормили нас брюквой. Иногда кажется, что ниточка мяса попалась, а разглядишь — червяк.

Однажды мы играли, к забору подошла женщина, и немец с ней. Пальчиком показали на мою сестру. Лида была красивая, светленькая, кучерявая. А на следующий день Лиду забрали в няньки. В столовой работала украинка Галя, она родила ребёнка, нужно было присматривать. Сестричка стала ходить туда работать. И эта Галя нашей спасительницей оказалась! Она пришила карманчик внутри пальтишка сестры и в этот карманчик каждый день клала три картошины в мундире и кусочек хлеба, намазанный каким-то жиром. Мама сдирала этот жир, обжаривала на нём картошку, порезанную мелкими кусочками. Хлеб делили на долечки. Мы его не ели — сосали, чтобы создать слюну, которая утоляла бы жажду еды. Все деточки ели. Это продолжалось очень долго. Однажды Лида пришла и говорит: «Тётя Галя сказала, что будет ставить на подоконник мисочку с пищей — кашей, супом, а ты приходи с котелком, я тебе буду выливать».
Мы свободно бегали вокруг лагеря. Сделали лаз. Нырь в дырку между проволокой — и бегом к кухне с котелком. А обратно нужно было быстро и незаметно бежать, чтобы никакая охрана не видела. Если бы меня увидели, расстреляли бы и меня, и Галю, и Лиду, и маму.

Конечно, запомнилось освобождение. Загудели самолёты, мама услышала взрыв. В крохотное окошко увидела, что горит соседний барак, и побежала в коридор будить остальных. Мамочка пока всех окричала, загорелся наш барак. Она успела схватить нас и детский чемоданчик с бельём. Меня мама держала на руках, а Лида ухватилась за её юбку и оторвалась. Навстречу бежал немец, схватил меня и потащил в убежище. Когда мы подбежали к убежищу, мама глянула — Лиды нет. Закричала — нигде нет. Вокруг горело всё, небо было красное в искрах пламени. Меня подхватили женщины, которые стояли у выхода, а мама убежала к морю искать Лиду. Она бегала по берегу и кричала: «Лида! Лида!» От страха, что потеряла дочь, бегала как сумасшедшая. Лида нашлась, её привёл какой-то мужчина. Мама долго не могла прийти в себя, когда услышала, что девочка её жива.

«Они спасли моего брата»

Елена Фёдоровна Ковтунова родилась 1 марта 1937 года. Во время войны находилась на оккупированной территории в Стародубском районе:

— Во время войны я была совсем ребёнком. Но хорошо помню, как позади нашего дома на колхозном дворе располагались венгры. А у нас брат родился в 1942 году. Когда ему было 9 месяцев в 1943 году, он ошпарил себе руки и животик кипятком. В то время лечить было некому, и нам помог венгерский врач. Он сам готовил мази. Спас братика, только шрамы остались — на животе, на руках, на ногах.

К детям солдаты хорошо относились. Мы даже бегали к ним на кухню. Солдаты угощали конфетами и каким-то сухим розовым порошком в пакетах — очевидно, сухим киселём. Хотя мы их боялись сначала, думали, что отравят.

Всё это время наш папа воевал на фронте. Он был в Польше, в Германии, Кёнигсберге, воевал с Японией. Вернулся только в конце 1945 года.

«Если хозяевам не нравилась работа, избивали плетьми»

Марфа Яковлевна Сысоева родилась 8 апреля 1925 года в деревне Большая Жукова. В начале войны всех жителей деревни согнали на одну сторону, а вторую полностью сожгли, людей угнали в плен:

— Когда началась война, мне было 15 лет. После того как немцы сожгли деревню, пешком всех погнали до Бежицы, посадили в грузовые вагоны. Так мы с родителями попали в концлагерь в городе Шауляй в Литве. В концлагере мы работали в доме хозяина — смотрели за детьми, работали по дому. За нами наблюдал надзиратель, и в случае если ребёнок плакал или хозяину не нравилась наша работа, нас избивали плетьми. На теле до сих пор остались шрамы. Кормили нас плохо — хлебом с опилками и супом из отходов. Летом 1944 года после освобождения мы вернулись на родину.

«Плакали, но больше не жаловались»

Елене Прокофьевне Холявко из Климовского района в июне 1941 года исполнилось 10 лет. В деревнях тяжёлый каждодневный труд во время войны лёг на плечи женщин и детей:

— Я родилась 12 июня на праздник Пятро. Война началась, окопы копали. Вырыли на двоих с соседями, там и прятались. Когда совсем страшно было, уезжали в лес — и коров, и телят с собой увели.

После войны пошла работать — картошку сеять. Навоз брали руками и в тяжёлых корзинах тягали. Мороз был, все руки помёрзли. А нам по 15 годов. Пришёл бригадир, мы ему пожаловались, что руки помёрзли. А он строго: «Чего тогда приходили?!» Мы заплакали и больше не жаловались.

«Выбросили в канаву — подумали, мёртвый»

Алексей Тихонович Белый родом из Дятьково, в 16 лет стал партизаном, участник и ветеран Великой Отечественной войны:

— В 1941 году я окончил семь классов, устроили выпускной вечер. Гуляли всю ночь, а когда пришли домой, родители объявили, что началась война. Мне было 16 лет, я поступил в техникум на факультет механики, поучиться успел два месяца — немцы приближались, техникум эвакуировали в Вольск. Я остался в Дятьково. Когда стали организовывать отряды самообороны по улицам, оказался в отряде по улице Краснофлотской, где жили мои родители и я. Так было до 5 мая 1942 года.
В мае 42-го советские войска наступали на Киров, немцы отбили наступление, и разведчики в количестве 15 человек оказались в тылу — в Дятьковском районе, начали организовывать партизанский отряд. Мобилизовали всех юношей 1923, 1924 и 1925 годов рождения. Я с 1926-го, официально меня не взяли, но была возможность уйти вместе с отрядом в лес. Так я и поступил.

Наш отряд работал в основном в Рогнединском районе. В одном из боевых заданий меня ранило. Вместе с другим раненым и охранником нас оставили в лесу, но пообещали, что ночью прилетит самолёт и переправит через линию фронта. Мы подождали три дня и решили идти в Дятьково, зная, что там советская власть. А когда подошли к Чернятичам, увидели, что везде немцы. Были бы нераненые, сошли бы за пацанов… Мы были почти дома.

Долго сидели в ложбинке. Володя предложил перейти дорогу на Ивот и там переночевать. Только поднялись, по нам застрочили из всех видов оружия — нарвались на немецкий патруль. Володю убили. Он упал, я автоматически за ним. Упал лицом в его живот, разрезанный автоматной очередью. Нас со вторым пареньком поймали, связали руки, надели петли на шею и повели к телеге. Возле дороги рос ветвистый дуб, нас поставили на телегу и уже хотели вешать — даже верёвки перебросили через сук, но подъехал немецкий начальник, нас привязали к телеге, и мы поехали в направлении Ивота. По дороге взорвалась мина, и убило трёх немцев. Нас начали бить. Били все, кто как мог. Когда я упал, чувствовал, что отрывают голову — нас тащили по песку. Очнулся уже в Дятьково. На следующее утро в 5 часов нас подняли, связали руки, надели верёвки на шею и повели в парк. Загнали в выгребную яму, целились расстреливать, и вдруг снова какой-то начальник — снова отменился расстрел. Нас бросили в машину и повезли в Жиздру, в лагерь для военнопленных.

Комендант лагеря — настоящий зверь. Звали его Чапаев. Он лично встретил нас и гнал плетью до самого лагеря. Пленные жили на улице, а нас бросили в подвал. Ранение, побои, баланда и хлеб с опилками — в подвале, умирая, я пролежал 13 дней. Когда за мной пришли, подумали, что готов человек, и выбросили в яму за изгородью, куда сбрасывали тела погибших.

Спасла меня случайность. Отец мой, профессиональный портной, находился в лагере для гражданских. Немцы дали ему отдельную комнатку, и он занимался ремонтом одежды. Кто-то из знакомых рассказал, что видел, как волокут меня мёртвого — отец упросил начальников своего лагеря меня похоронить. Папа пришёл забирать тело, а я живой! Он забрал меня и выходил.

Прошло полтора месяца, нас стали угонять в Германию. В Брянске выпустили из вагонов погулять, я сбежал. Полицейские опять поймали, отправили в лагерь на Втором Брянске, а оттуда в Синезёрки — пилить лес. Я и оттуда сбежал — сначала домой, потом в город Борисов, в Белоруссию. А когда Борисов освободили, пошёл на фронт — мне исполнилось 18 лет. Служил в истребительной противотанковой бригаде. Освобождали Минск, Прибалтику, Восточную Пруссию, войну закончил в Кёнигсберге.

«Мы стояли под грушей и плакали»

Анна Лаврентьевна Хомякова родилась 29 апреля 1935 года в селе Пролетарское Стародубского района, там прожила с семьёй всю войну:

— Когда мне было 6 лет, началась война. Мы стояли под грушей и плакали — наша мама и мы. Стреляли самолёты в воздухе, нам было очень страшно. Но когда немцы пришли в село, крепко плохого не делали. По сараям бегали, кабана у нас в 42-м забрали. Правда, дали за него немецкие марки.
Ели картошку, борщ, кашу всякую толкли. Голода не было. Победе были очень рады, я была в третьем классе. Кричали, даже выступали на сцене. У меня была сестра старшая, 1924 года, училась в медицинском в Гомеле. В 42-м её забрали на фронт. Была ранена в плечо и контужена, всю войну прошла. Участвовала в боях под Сталинградом — рассказывала, как заминированные две недели просидели в болоте. А ещё как пленённого Паулюса поставили на кузов машины, чтобы все армейцы его разглядели.

«Я хоть малая была, но боялась»

Вера Ивановна Простакова родилась 11 марта 1937 года. В семье было трое детей — Верочка средняя, был ещё младший брат двух лет и старшая сестра. Отца забрали на фронт. Вера Ивановна вспоминает это тревожное время. В начале войны ей было всего 4 годика:

— Когда началась война, летели самолёты. Каждый раз, когда бомбили, всех детей прятали в подвале у соседей. Как самолёты летят — все дети в подвале. Нас закрывали, чтобы мы не выходили.

Когда пришли немцы, они ходили по дворам, просили яйца, питание. Но мне запомнились самолёты — крепко они летели. Я хоть малая была, но боялась. А когда пришли советские солдаты — стоял старшина на квартире, а солдаты переодевались в сарае.

«У мамы украли карточки…»

Вспоминает Ирина Станиславовна Скаковская:

— Мама такое натворила — доверила вещи подержать знакомому. Вернулась, вещи забрала, заглянула в сумочку, а карточек продовольственных нет. Это был март 1942 года, блокадный Ленинград. Мать моя отправилась в Эрмитаж, там располагалась контора, и написала заявление, что у неё украли карточки. Иначе бы просто остались без хлеба. И это дало возможность получить документ, разрешавший эвакуацию по льду Ладожского озера. Профессор жил в соседней квартире. Ему давали паёк, а жене и детям — нет. Он никому не давал, кричал: «Это мне дают, мне!» И всё равно умер, хоть и питался.

«Мама рассказывала, что до войны в магазине продавали конфеты»

Лидия Александровна Коряушкина родилась в 1935 году, когда началась война, вместе с семьёй жила в Клинцах:

— Отец работал на обувной фабрике, домой пришёл, говорит: «Фабрика эвакуируется, рабочие тоже могут поехать с семьями». Мать начала плакать, мол, куда поедем, всё бросать надо, дети маленькие. Мне пять лет было, братику два годика. Но не получилась эвакуация — вошли немцы в Клинцы.

Кто такие немцы, я не представляла. Думала, что это какие-то звери. А потом стали по улице ходить. Увидела, что это солдаты, только с крестами на шапках и на рукавах. Родители сказали, на улицу не выходить, мол, детей будут хватать, убивать. Я боялась.

К нам во двор приходил соседский мальчик, и не помню, кто нас научил просить у немцев конфетку. Надо было сказать: «Пан, гиб бом-бом». Мы на забор залезем и сидим. Немцы по одному не ходили, только по двое, по трое. Видим, идут: «Пан, гиб бом-бом!» Одни были добрые, остановятся, закулдыкают на своём, конфетку дадут. А были и злые: как рыкнет — мы кубарем с забора.

Город бомбили. Однажды самолёты летели, а мы с мамой спрятались под кровать. Как упала бомба, у нас все стёкла вылетели из окон и к нам под кровать насыпались. И вылезали утром по стёклам.

Итальянцы были в Клинцах. Однажды двое зашли, просили поесть. Мама насыпала им картошки. За ним ещё два — мама и им картошки. А они вместе с картошкой и саночки увезли. А один итальянец с нашей семьёй подружился, с моим дядей. Когда была возможность, прибегал. Он набожный был, у нас икона висела в углу, он каждый раз молился. А какой-то праздник у них был, так он всю ночь на коленях простоял и подарил маленькую иконку. Сказал: при себе надо носить, чтобы всё было хорошо. Дядя называл его Емельяном. Дядя говорил, что итальянцы отказались воевать, побросали оружие, немцы их согнали в эшелон и под Гомелем взорвали. Если бы он выжил, он бы нас нашёл. Очень нашу семью полюбил.

В 1943 году немцы ушли из Клинцов. Мальчишки, которые постарше, нашли лаз в подвал немецкого склада, вытащили оттуда бумажные маскировочные костюмы и колодки, которые надевали пленным — тяжёлые, выточенные прямо из брёвен. И мы эти костюмы надевали, играли в войну.

Мать рассказывала, что до войны конфеты были в магазине и продавали их в цветных бумажках. А я слушала, как сказку! Как это — конфеты да в бумажках?! Про халву рассказывала. Мама говорила, что готовят её из семечек и она сладкая — но как это словами объяснить?! Повидло в войну делали: свёклу и морковку тёрли на тёрке, добавляли туда яблочко. И такое повидло вкусное было! Мама из эстонской семьи, варила эстонское кушанье — густую кашу из ржаной муки. Выкладывала в миску, ложкой делала ямку, а в неё — кусок масла. Оно от горячей каши растаивало: ложкой с краю берёшь кашу, макнёшь в середину масло и кладёшь в рот. И такая была вкусная каша! В школе нам давали завтрак — «лысочку» хлеба тонкую и чуть-чуть сахарку. Я хлеб сама съем, а сахарок заверну в платок — братику несу.

Как-то взрослые узнали, что под Гомелем солдаты голодные. Собрали сухари, и женщины им понесли. Нас мать оставила со своей сестрой. Было это в 43-м. Братик выскочил голенький на улицу, заболел и умер. Когда вернулась мама, зашла в коридор, а там гробик стоит. Братика похоронили, и я заболела. У нас в доме врачи жили. Говорят, что жить осталось до вечера. Мать стопила печку, поставила картошку тушить, полы помыла. А пока полы мыла, увидела у врача под кроватью спирт. Плеснула в чай и заставила меня выпить. Я проспала до самого вечера, а проснулась, почувствовала запах картошки и говорю: «Мама, картошки хочу». Она наложила картошки, я ем. Врачи приходят с работы, друг на друга смотрят: вот это «народная медицина»!
Победу помню как сейчас. У нас радио было — круглое, с чёрной бумагой. И мы его никогда не выключали. Работало с 6 утра до 12 ночи, и так привыкли, что спали под радио. И вдруг в один день диктор Левитан выступает: «Говорит Москва, работают все радиостанции Советского Союза. Великая Отечественная война закончилась…»

Люди все на улицу выскочили: и дети, и взрослые. Радовались, что взрывать не будут, пожаров не будет, самолёты ночью не будут реветь «у-у-у», бомбить не будут. Закончилась война!

«Последний подарок — две сахаринки»

Марии Ивановне Сосновской в июне 1941 года было всего шесть месяцев. Отца забрали на фронт, домой он не вернулся:

— Со слов мамы моей, Ксении Максимовны, последний раз они увиделись с отцом перед отправкой на фронт. Он вынес две сахаринки: мне и маме. И друг с ним был, у него тоже девочка родилась, свои сахаринки он передал своим.

Мама получила похоронку. Хата наша в войну сгорела, пришлось идти по чужим хатам жить. Жизнь была тяжёлая после войны. Нечего было ни обуть, ни надеть. Ходили в школу до самых заморозков босые. Нас было в первом классе 46 человек! У всех большие семьи. Брали из дома пареную картошку. Но это уже позднее было…

Я помню, как дядя пришёл с войны, а я кинулась: «Папа, папа!» А он: «Я дядя». Жилось плохо без отца. Какие работы в колхозе, у кого отец — тому и работа лучше. А у кого нема отца — на самые тяжёлые работы. Но, слава Богу, выжили, дождались хорошей жизни.

Воспоминания записали:
Наталья Гаврютина, Иван Старостенко, Вероника Шкирская, Анастасия Севян, София Лазаренко,
Виктория Барбаш, Матвей Сысоев, Дарина Можаева, Дмитрий Кондратенко, Анна Трифонова